ещё не белили. От снега, что за зиму намело на чердак, с первым нынешним теплом вспучило на потолке извёстку, которая кое-где лопнула, повиснув ржавыми сырыми лохмами и обнажив лиственничную желтизну дерева.

А между тем за окошком началось шевеление.

Парни, прибавляя газу, прогнали на мотоциклах, надсадно стреляющих без глушаков, за спиной голоушие девки с визгом подпрыгивали на седушках. Прошли школьницы с искусственными цветами. За ними, как на позорище, проплелись пацаны, бубня на память плохо заученные стишки, которые надо было читать со школьного крыльца. Старухи выфрантились как на свадьбу. Батожками охватывая впереди себя дорогу, будто намечая рубежи, к которым нужно подвинуться, прокандыбали на жёлтый автобус, специально посланный за ними…

Иван Матвеевич не торопится, без него-то не начнут!

Примочив под умывальником торчавшие волосы, уже облачённый в чистую рубаху и побритый, Иван Матвеевич набрызгал «Шипром» даже в рот – для конспирации. Подвязав ставшие великоватыми брюки дерматиновым ремешком, уже не раз чинённым, поверх мало-то и ношеного пиджака с нашивкой на внутреннем кармане «Иркутское ПШО» надел немаркую, тоже почти новую куртку на синтепоне. Прежде чем надеть начищенные с вечера ботинки, долго крутил-вертел носок на ноге, пряча дырку, досадно мотылял головой, да и плюнул: разуваться ему там, что ли?!

Обувшись, по привычке топнув одной, потом второй ногой, словно собираясь в ночную вылазку и проверяя, не загремит ли, Иван Матвеевич язвительно полюбовался в овальное зеркало, подвешенное в кухне на гвоздь: мешок с костями, сизый пух на лице, глаза, как стухшее молоко! Ни чина, ни склада в одёже. Воротничок задрался, как береста на трухлявой берёзе. Брюки, забывшие утюг, иссечены молниями и помяты. Пуговки на куртке из разных дивизий: сверху идут крупные, тяжёлые, как танковая поступь, посерёдке месят грязь две средненькие, а уж внизу, ближе к ширинке (которую тоже надо чем-то прикрыть, замок-то разъехался!) егозливо скачет на обвисшей нитке, норовит в тылы совсем мелюзга, даже не того цвета…

По переулку как угорелый пронёсся какой-то лихач на «жигулях», заляпал грязью палисадник, только в прошлую осень покрашенный в приветливый зелёный цвет.

– Ах, чтоб тебя! – в сердцах воскликнул Иван Матвеевич, но возмущение быстро прошло: больно радостен был день.

Митинг, как обычно, в одиннадцать возле школы. Но это ещё в посёлок надо попасть! Перешеек-то залило, а нанятый от сельсовета перевозчик тоже, поди, норовит с молодёжью на поляну.

И наддавал Иван Матвеевич, казнясь, что покочевряжился и не поехал со всеми автобусом. Озирался по сторонам, но, как и ранним утром, на глаза не попался ни один человек. У «Черёмушек», торопливо куря «Беломор», не караулили друг друга мужики, не подначивали, привечая товарища: «О-о, Иван Матвеевич, генерал, едет верхом на палочке!», не косились ревностно на грудь, как будто с последнего юбилея там могло прибыть сверх того, что нацепляли всем в районном Совете ветеранов. Да и от магазина промышленных и продуктовых товаров, что был до революции лавкой купца Гудаева с большим двором, двухэтажным амбаром и глубоким ледником, горестно чернел фундамент и зарастали лебедой бетонные крылечки…

Васяня – высокий худой детдомовец, глядевший на мир с прищуром, словно всё ему за семнадцать лет обрыдло, – лежал, задрав ногу, под ольхой, на свалявшейся сухой осоке. Рядом, телепаясь на волнах, стояла обшарпанная лодка, примкнутая к берегу железным крючком-кошкой.

– Перево-озу! Перево-озу! – шутя покричал Иван Матвеевич, сев на тёплый от солнца нос «Казанки».

Не сразу отозвался, делал вид, шельмец, что не его милости касается. А когда потрясли за плечо, совсем раскис – внеплановый рейс, вези задаром старого пердуна.

– Хоть бы поздравил с Победой, Васька! – перевалив себя в лодку, со смешком, но и со скрытой обидой сказал Иван Матвеевич и посмотрел на заспанное, недовольное лицо перевозчика.

– Пузырь поставишь?! – оскалился бледными прокуренными дёснами. Но грёб старательно, с силой макая вёсла в быструю кипучую Лену, которую с боку бодала хребтовая речушка, норовила смахнуть лодку на стремнину.

И только чайки кричали, обсев грязно-серые последние льдины, которые медленно выносило течением.

– Не я тебе, а ты мне должен бутылку, да не одну!

– Ага, бегу и падаю! Открывай шире пасть!

– Васька-Васька…

Прямиком доставил до того места, где затопленная дорога, отряхиваясь, выбегает из реки и дальше пылит – за мост. Машины, трактора, мотоциклы ехали в обход, по трассе, делая огромный крюк, сжигая горючку. Олухи, конечно, своими-то ногами скорее!

– Сильно-то не размузыкивай! – отпихиваясь шестом, не шутейно предупредил Васяня. – Толкнёшь речь, погремишь медалями, рюмаху засадишь, палку кому-нибудь воткнёшь – и обратно. Я, дед Иван, до часу ещё подожду, а потом плыви вразмашку…

– Свинья ты, Василий.

– Свинья тоже ись-пить хочет!

Ох, он бы осадил зубоскала, он бы таких речей натолкал, каких тому сроду не перепадало! Да не охота заниматься, и так с утра сцепился с Таисией…

– В час буду как штык! Не помирай раньше времени… – часто задышав, пошёл не оглядываясь.

– Ну, малёхо можешь придержать коней! Я, если чё, тут неподалёку буду. Поорёшь меня, как потерпевший…

Одолжение сделал! Но чего от них и ждать нынче? Им смерть не смерть, а именины. Пьют, дерутся ногами, дураков плодят…

О, если б не святое событие стояло за красным от крови числом; если бы не одна, не две, а миллионы солдатских шей не тёрли бы ради него военный хомут; если б не коченели в фашистских удавках старики, не корчились беременные женщины с порванными животами, не взвились бы вместе с детьми адовым огнём сёла и города; и когда бы не омрачилась от бесовской свастики вся Россия и не затрепетала бы, как белая вербочка в половодье, нагнутая чёрной шалой рекой, – Иван Матвеевич, будь его воля, вовсе запретил бы этот день! Да, запретил. И наложил бы вечный мораторий, чтоб не поганили и без того обезображенную землю, не оскверняли памяти убитых своими танцами-шманцами-зажиманцами, гоньбой на мотоциклах и машинах под разухабистые песенки да с выставленным штурмовым флагом 150-й ордена Кутузова II степени Идрицкой стрелковой дивизии…

Вот и Васька. Никогда его на митинге не видно, плевал он на всех, на Ивана Матвеевича плевал! Наверняка с утра, пока перевозил пассажиров, насшибал мелочи. Сейчас закупится в магазине да удерёт, будет он дожидаться…

Спасибо, разгулялся денёк, ветром отнесло облака, а с ними – невесёлые мысли.

По реке, развалив борозду, прожужжал жёлтый «Крым» с двумя седоками в оранжевых спасательных жилетах – один за рулём, другой – с ружьём наизготовку. Из затопленного ольшаника, тревожно гагая, поднялись утки. Засеребрились в воздухе быстрыми крыльями, словно кто-то стриг ножницами.

– Ну, паразиты! Ведь писали в газете, что нельзя охотиться с лодки, а они за своё! – Иван Матвеевич