— Пойду я. Когда нас выводили из темницы, на мне была броня из грязи. Прежде чем Магистр смог меня рассмотреть, я удрал.

— В темницу приказ об освобождении Менестреля я передам сам, — сказал Стрелок.

Музыканты переглянулись. Плясунья махнула рукой, понимая, что спорить бесполезно.

— Что ж, друзья, тогда в путь, — решил Стрелок.

— Прежде надо узнать, что стало с актерами Овайля, — подал голос Флейтист. — Вдруг им нужна помощь? Я пойду в город. Не думаю, чтобы стражники успели меня рассмотреть и запомнить.

Маленький Скрипач ничего не сказал, только бережно подвинул скрипку в центр стола — чтобы никто не уронил в суматохе — и встал рядом с Флейтистом.

— Я выведу вас на верхнюю дорогу, — сказал Стрелок. — Идти по ней дольше, чем напрямик, через лес, но не в пример легче…

— Да уж, — промолвил Скрипач, ощупывая ушибленную коленку, — болота и коряг с нас хватит.

Рыжий Плут вывернул карманы и протянул музыкантам пару золотых монет:

— Пригодятся.

Потянулся долгий день. Проводив музыкантов до дороги, Стрелок отправился на охоту. Плясунья и Рыжий Плут, потратив полдня на то, чтобы вычистить испачканную в болоте одежду, бродили по лесу, стараясь не удаляться от хижины, собирали хворост и грибы. Грибов этой осенью было множество. Они дважды наполнили объемистые дорожные мешки. Часть грибов нанизали на вертелы и поджарили, часть — развесили сушиться над огнем.

В сосновом лесу осень еще не чувствовалась — трава была зелена, как и кроны деревьев. Лишь изредка попадались пожелтевшие березки, да рябины тяжелыми красными гроздьями пророчили скорую и снежную зиму. Рыжий Плут пригибал ветки, и Плясунья обрывала ягоды. Она еще не рассталась с детской любовью к рябиновым бусам. Потом, рябину можно насушить на зиму — для птиц — и сварить рябиновое варенье. Но это позже, когда ягоды тронет морозом.

Подкрепившись жареными грибами — без хлеба и соли это оказалось не так вкусно, как они надеялись, — Плясунья и Плут уселись на пороге хижины. В одном из тюков девушка разыскала моток ниток и иголку и взялась за починку одежды: в дороге всегда что-нибудь рвется, и этой работе нет конца. Плут развлекал ее рассказами о своих проделках, и если хвастал, то самую капельку. Грех не велик, а Плясунья от души забавлялась. Он тоже исходил почти все королевство, и они с удовольствием поговорили о белых песках Приречья и снеговых вершинах Бархазских гор, вид на которые открывался с южной границы. Беседовали они о ливнях и грозах, обрушивавшихся на их головы, и о палящих солнечных лучах, иссушавших кожу и превращавших дороги в реки белой пыли…

Солнце склонилось к западу, тени удлинились, и сидеть на крыльце стало прохладно. Они вошли в дом, и, едва в очаге запылал огонь, на пороге появился Стрелок, согнувшийся под тяжкой ношей — он добыл дикую свинью.

И вскоре упоительный аромат жаркого из свинины и грибов разлился по хижине. Тут и музыканты вернулись. У обоих был усталый и хмурый вид, вина они не принесли, только пару караваев хлеба, несколько коричневых, сухо шуршащих луковиц да горсть соли.

— Простите, друзья, — виновато промолвил Скрипач. — Все деньги мы отдали людям Овайля.

— Правильно, — в один голос откликнулись Стрелок и Рыжий Плут, а Плясунья добавила:

— Мы не пропадем. Садитесь и ешьте, рассказывать будете потом.

И в хижине начался самый настоящий пир. Истекало соком мясо, положенное на ломти мягкого белого хлеба с чудесной золотистой корочкой. Аппетитно хрустел на зубах лук. Густой запах жареных грибов способен был вызвать муки голода и у сытого.

Когда же на столе остались лишь хлебные крошки да капли жира, Флейтист рассказал о путешествии в город.

— Мы разыскали Овайля. Дела плохи. Двух человек из труппы затоптали во время паники. Сам Овайль болен: упал и повредил плечо, вывих вправили, но он не может оправиться от потрясения. Сгорели все три фургона, декорации, костюмы, парики…

Плясунья не то всхлипнула, не то вздохнула. Флейтист посмотрел на нее.

— А то, что не сгорело — растащили.

— Как? — не поверила Плясунья.

— Пока актеры разыскивали друг друга, проворные горожане поживились их имуществом.

— Всему же есть предел, — пробормотал Рыжий Плут.

Стрелок сумрачно покачал головой.

— Никогда такого не было, — промолвила Плясунья. — Помню, у кого дом горел — всем миром тушили, помогали погорельцам, кто чем мог: один ложки несет, другие скамью тащат, третьи к себе детей уводят — обогреть, накормить… Чтобы украсть у погорельца… волчье сердце должно в груди биться.

— Вот оно, — тихо проговорил Стрелок. — Об этом Менестрель предупреждал. С добрыми людьми никаким магистрам не справиться. Если каждый живет по совести — ни один магистр не войдет в силу. Ничего сделать не сможет. Ни в ком не найдет поддержки… А теперь Магистру раздолье…

— Что же Овайль? — спросила Плясунья. — Где он сейчас?

— Нашлись добрые люди, приютили.

— Не понимаю, что происходит, — удивился Рыжий Плут. — Никогда актеров не трогали. Или указ какой появился?

— Ничего подобного! — воскликнули в один голос Флейтист и Скрипач и, разгорячившись, заговорили, перебивая друг друга.

— Сейчас в самом городе идет представление…

— Прямо на центральной площади…

— О какой-то девице, влюбившейся в оборотня…

— Актеры на четвереньках ползают, катаются по помосту и воют звериными голосами…

— Что же они этим хотят сказать? — удивилась Плясунья.

— Мол, это естественно — иметь в сердце оборотня. Он сидит в каждом, хоть клык да покажет, хоть глазом да сверкнет… Стыдиться этого не нужно. И бороться не нужно. Напротив, надо оборотня лелеять, он часть тебя самого, ненаглядного…

— Научились прятать смысл за красивыми словами, — вздохнула Плясунья. — Постесняются сказать — лелеять собственную трусость, подлость… Или — лелеять жадность, похоть… А лелеять в себе оборотня — сказать можно, как звучит! Ладно… Что думает делать Овайль?

— Он подавлен, — медленно проговорил Флейтист. — Впрочем, насколько я знаю, он не их тех, кто всю оставшуюся жизнь будет сетовать на судьбу и рвать на себе волосы. Кое-кто, конечно, из актеров от него сбежит, но появятся и новые. Мы еще услышим о труппе Овайля.

— Кто-то предложил Овайлю отправиться в Бархазу, — добавил Скрипач, — передохнуть, набраться сил, поднакопить денег… Старик отказался. «Мне нечего сказать бархазцам», — заявил он.

— Может, и есть что сказать, — перебил Флейтист, — да важнее быть услышанным здесь… Мы объяснили, что уходим в столицу.

— Овайль не просил нас остаться? — заволновалась Плясунья.

Скрипач отрицательно мотнул головой.

— Он и денег не хотел брать, — сообщил Флейтист. — Мы потихоньку ссыпали монеты в его мешок… Здесь от нас толку не будет. Едва Овайль встанет на ноги, он сам поможет и себе, и своим людям.