Новости с другого театра военных действий также удручали: прусские войска занимали австрийские крепости в Силезии «без всякого знака супротивления», ее столица Бреслау (по-русски Бреславль) сдалась без единого выстрела; командующий австрийскими силами фельдмаршал-лейтенант Броун отступил в Моравию. Австрийцы вели себя странно: прибывший из Берлина в лагерь Фридриха II русский посол барон Бракель докладывал, что наблюдал «притворную оборону» и сдачу 20 октября другой сильной крепости — Нейсе; прусские офицеры говорили ему, что у короля есть секретное соглашение с австрийцами. Престарелого посла поразила «страшительная» форма венгерских гусар с изображенными на ней черепом и костями, «якобы они в царствии мертвых на квартирах были»; но ее психологический эффект снижался тем, что гусары не просто дезертировали из рядов австрийской армии, но переходили к противнику284.

Войска Карла Альбрехта подступили к самой Вене, и непризнанная императрица со всем двором была вынуждена удалиться в Пресбург (Братиславу). В этих условиях Марии Терезии действительно ничего не оставалось, как вступить в сепаратные переговоры с самым опасным противником — прусским королем. По секретному Клейн-Штеллендорфскому соглашению Фридрих II взамен на остановку военных действий получал Нижнюю Силезию. Однако австрийская сторона дала об этом знать другим участникам Нимфенбургского союза, чтобы поссорить их с Фридрихом. В ответ король в ноябре 1741 года принял торжественную присягу от жителей Силезии — новых подданных своего королевства.

Анна Леопольдовна так и не смогла обещать «государыне тетке» ничего утешительного — летом того же года Швеция начала военные действия против России. До самого конца регентства Остерман допускал российскую поддержку Австрии только при вступлении в боевые действия ганноверской армии английского короля вместе с датскими, гессенскими и саксонскими войсками285. Известные нам документы не содержат следов реального личного участия правительницы в решении этой проблемы, хотя короткое правление регентши, как назло, оказалось в международном плане довольно тревожным.

Самой спокойной из российских границ была польская. Речь Посполитая под властью саксонских курфюрстов клонилась к закату и представляла собой лишь тень некогда великой державы. Она еще простиралась от Балтики до Карпат и от Днепра до междуречья Вислы и Одера и имела население около двенадцати миллионов человек. Но ослабевшая шляхетская республика уже не играла сколько-нибудь заметной роли в международной политике и стала «заезжей корчмой» (базой снабжения) и театром военных действий для новых великих держав — сначала в Северной войне (1700–1721) между Россией и Швецией, а вскоре в Войне за польское наследство (1733–1734) между Россией и Францией. Такому положению дел способствовали и сами польские магнатские группировки, на выборах короля ориентировавшиеся на того или иного заграничного претендента.

Неудивительно, что появилась идея ликвидации этого несовершенного государства. Инициатором одного из первых проектов разделов Польши стал в 1721 году ее собственный король Август II. Желая превратить свою номинальную власть в наследственную и самодержавную, он подал прусскому королю идею присоединить собственно польские земли к Саксонии. В качестве компенсации Пруссия должна была получить так называемую Польскую Пруссию и Вармию — область в нижнем течении Вислы от города Торуня (Торна) до балтийского побережья; к России отошли бы Литва и «Белая Русь». Петр I настоятельно советовал прусскому королю Фридриху Вильгельму I не поддерживать эти планы, «ибо они противны Богу, совести и верности и надобно опасаться от них дурных последствий». Сам же русский государь в 1717 году с согласия сейма добился признания за Россией статуса гаранта политического устройства Речи Посполитой, то есть легального права вмешиваться во внутренние дела соседнего государства. Так раздираемая внутренними конфликтами держава всё более подпадала под зависимость от соседей.

Амбициозные магнаты и шляхтичи уже не мечтали о далеких походах и войнах против турок, татар и восточных «схизматиков», но всё же доставляли последним немало неприятностей на пограничье. Слабость государственных структур давала широкий простор своеволию шляхты, совершавшей лихие «наезды» на усадьбы соседей, в том числе и в российских владениях, с вполне прагматичной целью вывоза чужих крестьян в собственные имения.

В 1741 году Смоленская губернская канцелярия писала в Коллегию иностранных дел о «наглых поляков наездах и грабежах и разорении пограничным российским деревням», свидетельства о которых содержались в четырех десятках челобитных смоленских, псковских и новгородских помещиков. К примеру, 17 марта пришедшая с польской стороны сотня человек под командованием старосты Чернавского явилась в деревню майора Петра Арента и увела с собой его крепостных. За похитителями погналась команда Тверского драгунского полка, но похитители от нее успешно «отбились». 11 мая люди князя Чарторыйского «наехали» на деревню Тарусино, вотчину капитана Андрея Мицкого, и беспрепятственно вывезли 14 душ. 11 июля отряд шляхтича Людвика Чудовского в 700 человек разгромил вотчины капитана Петра Куроша — деревни Вшивку и Дубравку. Нападавшие забрали не только мужиков, но и всю скотину и барские «пожитки»; посланные в погоню смоленские дворяне их «гнали», то есть сопровождали до границы, но ничего сделать многочисленному отряду «не смели»286.

Ветеран Северной войны (состоял на службе с 1706 года) отставник Петр Ильич Арент, у которого польские разбойники вывезли крестьян и вещи, тщетно жаловался, объясняя, что честно служил «на многих баталиях и акциях и на приступах» и побывал «в полону в Хиве и в Бухарах шесть лет скован в кандалах и претерпевал несносной голод и тиранское мучение». Ему оставалось лишь просить об освобождении его пустого имения от подушной подати и принятии его самого, чтобы дать возможность прокормиться, на службу «к штатским делам»287.

Польские «партии» постоянно уводили крестьян — и далеко не всегда против их воли; иные российские крепостные мужики сами были готовы покинуть своего барина и отечество. В Польше крепостнические порядки были те же, но отсутствие воинских «команд», полиции, сыщиков делало жизнь беглецов несколько более вольготной, да и сама надежда на лучшую долю была сильным стимулом для беглецов. Кто-то ее находил — под властью влиятельного пана, способного защитить своих «подданных» и недоступного для королевского правосудия. К тому же вольные шляхтичи широко использовали «подзывы и подговоры» крестьян, даже «закликали на ярмарках» желающих перейти границу и обещали всевозможные льготы.

Российские дипломаты жаловались на пограничные безобразия в Сенат; сенаторы обращались к военным, но Военная коллегия оправдывалась тем, что «на полской границе фарпосты веема редко розставлены и малолюдны находятся». В 1737 году на сотнях верст русско-польской границы находились всего 1514 драгунов и смоленских дворян. Военные просили у Анны Иоанновны еще как минимум две с половиной тысячи человек, но во время войны с турками лишних солдат у империи не нашлось. К тому же беглецы легко обходили пограничные посты «проселками и лесами», а то и просто шли напролом, «многолюдством собрався», — что могли сделать несколько драгунов? Подзывавшие крестьян шляхтичи со своими вооруженными рогатинами и пищалями слугами просто блокировали форпосты телегами и не давали служивым ловить беглецов. В результате крестьяне уходили «за литовской рубеж не токмо по одной или по две души, но дворов по 20, по 50 и болше, оставя целые усадища и деревни без остатку пусты, проходя между фарпостов ночным и дневным временем без всякого страху»288.