class="p1">— Дело говоришь, Николай, — согласился Михайла Петрович, — но тут надобно хорошенько покумекать, как незаметно мимо вражеских патрулей да разъездов проскользнуть.

— Хозяин, все готовы, — доложил Захар.

Дуня с Глашей, Ворожея и Николай Николаевич магией и заклятьями убрали все следы, после чего отряд снялся с места. Дуня с Глашей ехали верхом рядом с Михайлой Петровичем. Ворожея села в телегу к раненым. Оська тут же ей пожаловался:

— Не дозволили мне верхом, Демьяну разрешили, а мне нет.

— Ничего, подлечишься в лазарете, как новенький станешь, — пообещала Ворожея, успокаивая Оську тоном, каким успокаивают малых ребятишек.

— Ещё и в лазарете лежать, — простонал Оська и прижал руку к боку. Как ни хорохорился, а даже говорить больно было. Ворожея лишь укоризненно покачала головой.

После того как последний всадник скрылся в лесу, на дороге о происходивших недавно событиях напоминали лишь круг выжженной земли и уложенные в ряд двенадцать убитых французских кирасиров.

Глава тридцать вторая. Война и любовь

На Перуновой поляне оказалось оживлённо. Дуня с удивлением обнаружила отца Иону, Аграфену, Кузьму, Тихона, Оськиных ватажников, прячущихся за деревом Евсейку со Стешей, трёх Волхвов и красивую девицу из язычников. Как только объединённый отряд въехал на поляну, девица метнулась к телеге с ранеными с криком:

— Осенька, суженый мой!

Оська прижал к себе девицу здоровой рукой и, слегка морщась от боли, произнёс:

— Ну что ты, Преславушка, голосишь, как по покойнику. Жив я. Покуда дед вон твой не подошёл.

Последнее он добавил, глядя на идущего к телеге следом за внучкой старшего Волхва. Всадники быстро спешились и встали полукругом, наблюдая за разворачивающимися на глазах событиями.

Ворожея соскочила с телеги, встав так, чтобы в случае чего, загородить парочку от дедовского гнева. Волхв лишь криво усмехнулся, перехватил посох. Глянул на Оську, словно прицеливаясь, затем со вздохом опустил посох, и спросил:

— Внучку звал замуж? От слова своего не отрекаешься?

— Ни в жисть! — воскликнул Оська, с помощью Преславы выбравшийся из телеги на землю.

— Раз уж издали почуяла беду, что с тобой приключилась, прибежала, знать, и вправду ты её суженый. Забирай. Но чтоб обижать не смел, — строго заявил Волхв. Лицо у него при этом скривилось, словно перекисших щей отведал.

— Клянусь, пальцем не трону, буду любить, холить да лелеять! Вот те крест! — воскликнул Оська и хотел перекреститься сломанной рукой, но даже приподнять не смог. Тогда он обратился к отцу Ионе: — Батюшка, а ежели не правой, а левой рукой перекреститься, греха не будет?

— Не будет, сын мой, — ответил старый священник. — Ежели не от гордыни, а из-за увечья, то и левой рукой креститься не возбраняется.

— Вот те крест, что ни словом, ни делом, внучку твою не обижу! — повторил Оська, обращаясь к Волхву и медленно, чтобы не попутаться, перекрестился левой рукой.

— Дедка, значит, мне и женихову веру принять можно? — спросила Преслава, ещё не поверившая до конца в дедово согласие.

Волхв только глазами сверкнул да недовольно покосился на отца Иону. Случилось ведь, чего опасался: в другую веру одна из паствы уходит, да кто — собственная внучка. Хотя, положа руку на сердце, старший Волхв понимал, что вины старого священника нет. Отец Иона проповеди среди язычников не читал, в сторону чужих святынь не плевался.

Преслава хотела ещё что-то спросить, да её Ворожея легонько в бок толкнула, шепнув:

— Уймись, не гневи деда.

Волхв отошёл от телеги с ранеными и встал напротив Дуни, Глаши и Михайлы Петровича, который своих сударушек от себя не отпускал. Обратился он к Дуне:

— Родную кровь привела?

— Папенька это мой, — ответила Дуня и добавила: — Он и есть тот дядька Михайла, чей отряд тоже французов бьёт.

Раздались удивлённые возгласы со стороны её людей. Кузьма про то, что это отец их матушки барыни сказал, а о том, что хозяин отрядом командует, и сам не знал.

— Тому, в чьих жилах кровь Ярослава Мудрого течёт, ход в наше городище открыт. Остальным на Перуновой поляне побыть дозволено, — произнёс старший Волхв и, не дожидаясь ответа, развернулся и быстро пошёл прочь. За ним поспешили остальные волхвы.

— Ничего, Михайла Петрович, мы тут лагерем станем, место-то хорошее, — сказал Захар.

— А я вам провиант сгоношу, — пообещала Аграфена, успевшая подойти. После чего она зычно крикнула: — Евсейка, Стешка! Да выходите, знаю, что тут прячетесь. Бегом на кухню, доставайте ещё котлы, да корзины готовьте.

Евсейка со Стешей опрометью кинулись к тропе, ведущей к городищу. Эту тропу видели, лишь кто в поселении побывал, для Михайлы Петровича и его людей, ребятишки, добежав до края поляны, словно исчезли. Так же потом стали «исчезать» ватажники, переносившие на носилках из плотного полотна и палок раненых и пленного колдуна.

— Странно, — произнёс Николай Николаевич, — ощущение, словно я схожу с ума. Но, как сказал Шекспир, у каждого безумия есть своя логика.

— Отвод глаз, — объяснила Ворожея. Она как раз проходила мимо, вместе с Преславой, поддерживая Оську, который категорически отказался от носилок. — Пути к нам откроются тому, кого мы сами пригласили.

— Это совершенно не научно. Интересный феномен, — пробормотал Николай Николаевич, который о язычниках, несомненно, слышал, но воочию не сталкивался.

Аграфена, между тем, рассказывала Дуне, почему они все на поляне собрались.

— Прибегает, значит, эта оглашенная, да как начнёт вопить. Беда, мол, с Осенькой моим. Всех переполошила. Мы уж собрались на выручку ехать, да Волхв велел на поляну идти ждать. Суров старик, как глянет, даже меня в дрожь кидает. Ладно, побегу, пока эти косорукие мне кухонку не разворотили, — выпалила Аграфена и поспешно зашагала к тропе.

— Ну, наконец, смолкла тараторка, а то ведь словечка не вставишь, — сказал Тихон и доложил: — К похоронам всё готово. Плотники гробы и крест сколотили, язычники досками поделились. Мы сразу к месту отнесли. Есть тут неподалёку одно заброшенное кладбище. Там и схороним. Батюшка отпоёт.

— Тихон, а если бы не получилось павших забрать? — спросила Дуня.

Тихон посмотрел в недоумении и ответил:

— Так всем, матушка барыня, ведомо: то, за что вы с Глафирой Васильевной берётесь, всегда ладно выходит.

Михайла Петрович даже просиял от гордости за своих сударушек.

— Плохо, что не знаем, кто эти гусары, имён на кресте на выбьешь,