— Какая же первая? — озадаченно спросил Людовик.

— Первая — это сплошь мародеры, гробокопатели и сволочи.

— Ну, ладно. Оставим первую… Где же вторая?

— Увы, она уже давно сгнила в земле!

— Мир их праху… Что с третьей частью?

— Она пока еще на земле. Но ей уже недолго осталось лежать в лазаретах, ибо из наших лазаретов есть один прямой путь — в землю, следуя успешно за второй частью армии.

— Чего же вы ждете, Клермон, от меня? — надулся король.

— Могу ждать только ваших повелений: что мне делать с первой частью армии? Вернуть ее во Францию или оставить бесчинствовать в Германии?

— Нет, Франция их не желает знать…

В салонах Парижа еще очень долго восхваляли «гений Фрица», всемерно и жестоко осуждая бездарность Субиза, но скоро все померкло, придавленное ужасной новостью: на подбородке маркизы Помпадур вскочил противный прыщик… Россбах и позор поражения были немедленно забыты.

Но о нем еще долго помнили в Петербурге, и Елизавета Петровна в эти дни повелела:

— Волонтиров российских, кои по указу моему состоят при французской армии, отозвать домой немешкотно. Пусть, — рассудила императрица, — лучше дома на печках валяются, а в битой армии офицерам русским учиться нечему…

Вот и осень, дорогой читатель. Неуютная осень 1757 года…

На плоских штрандах Прибалтики — от Нарвы до Мемеля — гремят, взметывая песок, гневные сизые штормы. Облетели березы за Ковно, тянутся над Митавою журавли, едва не задевая крылом шпицев Святого Иакова… Грустно. Чего-то хочется… Знать бы — чего?

Но осенью ты сам не ведаешь своих желаний…

Что бы мы делали, читатель, живи мы с тобой в то время?

Наверное, служили бы, да! Жесткий, протканный серебром шарфик на шее (не греет), на боку вихлястая шпажонка (мешает). По непролазным грязям Курляндии тащили бы нас лошади, а когда очнешься от дремы — опять крутятся в суглинке колеса, а вокруг — поля, корчмы и скирды, мокнущие под дождем, печальные леса шумят, читатель, на рубежах России, сердцу нашему любезной…

Кто мы? Откуда мы? Куда нас тащат эти усталые клячи?

* * *

— Ваше превосходительство, очнитесь… Уже и Нарва!

— Нарва? — проснулся Апраксин. — У, как быстро приехали.

— Здесь заночуем. А завтра будете уже в Питере… Гайдук откинул ступеньки на карете, лакеи с факелами в руках осветили большую лужу. Запахнув плащ и подтянув за ушки ботфорты, фельдмаршал прыгнул на мостовую, пошагал к ратуше. Там его ждали удобные покои, а в толстых каменных стенах пылали жаркие камины. Апраксин переоделся в беличий халат, велел готовить ужин. Все ушли, оставив его одного…

Из боковой двери почти неслышно, словно дух, выступила фигура человека, и цепкие пальцы сжали плечо фельдмаршала.

— Не надо звать адъютантов, — сказали Апраксину прямо в ухо. — Они уже не придут… По указу ея императорского величества, осударыни кроткия сердцем Лисавет Петровны ты арестован, фельдмаршал… Вот теперь — встань!

И он встал. И затрясся. И зарыдал:

— Хочу предстать пред светлые очи осударыни… Желаю истинную правду о несчастном походе единой ей высказать! Его толкнули в темь боковой ниши:

— Правду будешь сказывать пред инквизицией российской! Где бумаги твои лежат? Письма где воровские? Кто приказал тебе армию русскую бесчестно за Тильзит отвести?..

* * *

Если причин постыдной ретирады не понимали солдаты, то в Петербурге даже не хотели в это верить. До Тильзита — да. Конференция соглашалась на тактический отвод армии до Тильзита (ведь следовало спасти больных и раненых!). Но Апраксин разрушил мощный механизм боевой армии, он превратил тактический отход своих частей в несуразное бегство; он даже не бежал — удирал!..

Императрица еще не оправилась после «падения» в Царском Селе. Число жертв в этой войне от нее скрывали. И со всей осторожностью доложили Елизавете об отходе армии Апраксина на зимние квартиры.

— Далеко ль бежали? — спросила она подавленно.

— Да кто куды.., казаки — те аж в Великие Луки поспели.

— Супостаты! — заплакала Елизавета. — Воры!.. Меня уж не жалеют, ладно. Так хоть бы честь-то воинскую поберегли.

Жила она в каком-то полусне. «Только бы ныне не помереть, — призналась как-то Воронцову. — Хочу видеть у ног своих все знамена Фридриховы! А умри я сейчас — и мой наследник знамена эти вас целовать приневолит…» По стеночке, по стеночке она выбиралась из спален, тащилась к столу на разбухших ногах. Садилась, как старуха, — медленно.

— А где Серж Строганов? — спрашивала.

— Изволил ночевать сей день в Ораниенбауме.

— А Нарышкин где?

— Тоже к молодым отъехал.

— Что они так спешат карьер при молодых делать? Я ведь еще не померла. Я ведь еще императрица…

Эстергази при свидании с Елизаветой стал жаловаться на канцлера Бестужева, который торопит банкира Вольфа со скорейшим прибытием нового посла Англии, на смену удаленному Вильямсу.

— Ваш двор, — говорил он, — войны с двором Сент-Джемским не ведет, но вражда в политике определилась ясно. И я, ваше величество, как посол союзной вам державы, желал бы приуготовить вашу чуткую душу к справедливому подозрению…

Она не дала ему договорить — махнула рукой, отпуская.

— Потерпите, сударь, — отвечала Елизавета послу загадочно. — Я ведь тоже не за печкой родилась — все понимаю. А скоро мы избавимся ото многих подозрений сразу…

Между тем великая княгиня Екатерина Алексеевна, почуяв, что при дворе творится неладное, стала ссылаться на близость родов и затворилась в скорбном уединении. За окнами Китайского дворца кружились ворохи желтых листьев, от Кронштадта наплывала на материк сиреневая мгла. Кутаясь в платок, Екатерина забавлялась чтением Брантома…

Озябший Понятовский доскакал до Ораниенбаума, бросил на лугу лошадь, постучал в дверь трижды. И еще раз — отдельно.

— Что с тобою, друг мой? — удивилась Екатерина. Понятовский был бледен, прянично-круглое лицо его заострилось, мокрые пряди кудрей прилипли ко лбу.

— Я видел канцлера, — сообщил, озираясь. — Он велел успокоить тебя: Апраксина предупредили, и… Апраксин сжег! Все сжег!

— А разве?.. — пошатнуло Екатерину.

— Да! — оглушил ее ответ. — Фельдмаршал арестован. Великий инквизитор уже выехал под Нарву, чтобы снять первый допрос. А теперь надо ждать, что отточат топор на шею канцлера…

Екатерина струсила перед расплатой. Но вдруг погладила свой выпуклый живот и собралась с духом:

— Мое спасение — во мне самой! И меня не тронут. Кто осмелится? Отныне я удаляюсь от мира!.. — закричала она. — Я ничего не знаю. Я ничего не видела… Пусть они расхлебывают сами! Я только мать наследника престола российского, а вот здесь (она сильно хлопнула себя по животу) уже имеется дополнение к древнему дому Романовых. И, выпроводив Понятовского, она с иронией добавила: