Он мог уже давно овладеть ею. Первый раз — когда она лежала связанная на его кровати в Эйнслей-Холле. Потом — в любой из таверн, в которых они останавливались по дороге. И наконец, на узкой кровати в разрушенной охотничьей хижине. Но каждый раз что-то останавливало его, и он объяснял это то ленью, то жалостью, то желанием продлить удовольствие. А на самом деле Тавви был прав. Черт бы побрал его наблюдательность! Он стал что-то чересчур сентиментален по отношению к своей пленнице. Хватит! Когда они приплывут в Голландию, он положит этому конец. А потом она надоест ему, и он отделается от этого вожделения.

«Но если бы это было просто вожделение, ты бы уже давно его удовлетворил, — сказал себе Николас, тяжело вздохнув. — Не слушался бы голоса совести, не колебался ни минуты. И не отправился бы тогда вместо нее к другой…»

Его нисколько не беспокоила мысль, что он может погибнуть от руки Жаклин де Лорне или чьей-то еще. А вот мысль о собственной слабости была просто непереносима.

Он должен сделать все от него зависящее, чтобы избавиться от нее. В его жизни нет места благодарности и нежности. Поездка в Шотландию с самого начала была ошибкой. У таких, как он, не может быть приюта, надежной гавани, и сладкие обещания весны в этой стране были всего лишь иллюзией. Для него не существует ни любви, ни милосердия. А те, кто ему их обещает, бессовестно лгут. Вот и Шотландия тоже оказалась ложью. Это просто каменистая неплодородная земля, суровый климат, вечное одиночество…

Николас сознавал, что не может позволить себе расслабиться. Ведь все, что у него есть, — это его внутренний кодекс, который предписывает ему не жалеть никого и ничего, заботиться исключительно о себе. А если он ослабнет, позволит себе малую толику сострадания к кому бы то ни было, позволит пробить броню, которую воздвиг вокруг своего сердца, тогда в амбразуру может проникнуть все, что угодно. Например, чувство вины и сожаления, которое он отторгал от себя на протяжении многих лет. И тогда он погиб.

Но он не позволит этому случиться! Он рано понял, что может рассчитывать лишь на самого себя. Видимо, тот же урок жизнь преподала и Жаклин. И она не должна ждать от него пощады.

Николас вновь почувствовал, что его окружает тьма. Сумасшедшие Блэкторны. Он более чем соответствует их репутации.

Поставив бокал бренди, Николас поднялся и вышел на палубу. Несмотря на выпитое бренди и качку, он твердо прошагал к каюте Жаклин и, не давая себе труда постучать, распахнул дверь.

Ей, бесспорно, было очень плохо. Он вынес из каюты таз, оставил его в коридоре и вновь вернулся в каюту. На ее бледном лице выступил холодный пот, глаза были закрыты, под ними залегли глубокие тени. Она чуть слышно бормотала что-то по-французски.

Николас старался не говорить на этом языке, когда они были вместе, умышленно избегал этого. Слишком уж это напоминало о прошлом. Жаклин правильно выбрала акцент — похоже на произношения низкого люда, когда надо обмануть окружающих. Но ее подлинный французский великолепен — безупречный язык аристократки. Он напомнил ему о прошедшем, об утраченной навсегда молодости, о жизни, которую разрушила жадность буржуа и ненависть крестьян.

Николас откинул у нее со лба спутанные каштановые волосы, но она даже не пошевелилась. Наклонившись, он стал шептать ей на ухо по-французски нежные ласковые слова, слова любви. Она, видимо, что-то услышала во сне, потому что на губах у нее появилась слабая мягкая улыбка, а он дрожал от желания овладеть ею…

Он сумел отстраниться от нее, пока искушение это не стало уж совсем неодолимым. И лишь значительно позже, вечером, сидя за бутылкой бренди с Тавернером, Николас понял, что он говорил ей, автоматически перейдя на французский.

Говорил, как она красива, что она — его любимый ребенок, ангел во мраке ночи. Его душа, жизнь, дыхание. Говорил о своей страсти. Но что хуже всего — он сказал ей, что любит ее! И даже сейчас — да поможет ему бог! — он не был полностью уверен, что солгал…

Жаклин лежала на койке лицом вниз, боясь не только пошевелиться, но даже просто дышать. Сесть она не решалась. Когда она пару часов назад попыталась это сделать, у нее все поплыло перед глазами, и она, потеряв равновесие, очутилась на полу. Кое-как Жаклин умудрилась вползти назад на койку, и в этот момент Блэкторн вошел в каюту. Он присел на кровать, погладил ее по лицу и начал бормотать что-то на языке ее юности. Она уже почти забыла его — язык парижских трущоб очень отличался от языка уничтоженной французской аристократии. Жаклин позволила себе впасть в полузабытье, притвориться перед самой собой, что ей опять пятнадцать и что все еще возможно…

Сейчас ей не хотелось открывать глаза: если она их откроет, то каюта вновь начнет качаться туда-сюда, а ее желудку уже не от чего освобождаться. Она понятия не имела, сколько времени находится в этой камере пыток, но, конечно, до Голландии они еще доплыть не могли.

Внезапно Жаклин почувствовала, что не одна в каюте. Она осторожно приоткрыла глаза, боясь увидеть своего похитителя, но обнаружила, что в углу сидит Тавернер.

— Проснулась? — сказал он. — Тогда поторопись: время уходит. Если ты остаешься с нами, то собирайся.

Жаклин не пошевелилась.

— А мне можно поступить иначе?

— Нет. Его светлость тебя не отпускает.

Что-то в голосе Тавернера насторожило ее. Она с трудом села, и каюта, качнувшись на мгновение, вновь вернулась на место.

— А ты считаешь, что это неправильно? — спросила она мягко.

Он кивнул:

— Конечно. Ты ему только мешаешь. Но он упрям как осел и не понимает этого. Он даже сам не знает, что ему с тобой дальше делать, а все равно не хочет отпустить тебя.

— Ты мог бы помочь мне?

Тавернер сердито посмотрел на нее:

— Чего это ради?

— Потому что ты прав. Я вам только мешаю. А его за убийство этого человека…

— Убийство?! Да что ты об этом знаешь? — вскипел Тавернер. — Я находился рядом с ним и видел, что это была честная дуэль. Это Харгроув пытался убить Блэкторна. Но даже после этого Блэкторн хотел его только ранить.

— Очень благородно со стороны Блэкторна, — язвительно усмехнулась Жаклин.

— И потом, мы уже приплыли. Здесь его никто преследовать не станет.

— Уже! И сколько же мы были в море?

— Ты хочешь спросить, сколько времени тебя выворачивало? Три дня. Это тебе за то, что ты пыталась отравить моего хозяина. Он тоже три дня страдал от «гастрита».

— А как же его кузина? Я слышала, что она отправилась вслед за нами. — Жаклин попыталась ухватиться за последнюю соломинку.

— Ты что, правда думаешь, что он леди Эллен испугается? — презрительно фыркнул Тавернер. — Еще чего! Неважно, сколько там с ней господ едет. Они не поймают Блэкторна, если он этого не хочет.

— Тогда почему ты считаешь, что ему надо отпустить меня? — удивленно спросила Жаклин. Она слишком ослабла, чтобы хоть что-то понимать.