Для Ланвен Ивонна Прентам была больше, чем просто модель. Она напоминала не только Маргерит, но и саму Жанну в юности. В прошлом актрисы было много эпизодов, схожих с жизнью кутюрье. Это словно связывало их тонкой, но очень прочной нитью, и эту связь обе они бережно сохраняли. Жанна узнавала тревожный взгляд несчастной в детстве девочки, угадывала историю тяжелых лет лишений и несчастий и ненадежного отца-неудачника.

«Порядочный мерзавец! Разве это потеря?» – заметила Ивонна по случаю смерти своего родителя[279]. Когда отец бросил ее, девочка еще не была ни Малышом Вон, ни даже Ивонной Прентам. Она была младшей дочерью мадам Виньоль, галантерейщицы из парижского предместья Эрмон.

Ивонна никогда не забудет Рождество 1905 года. Ей было одиннадцать лет, и, чтобы помочь матери выжить, она поднималась на сцену уличного театра, пела и танцевала. Но это малопочтенное занятие послужило для нее толчком к серьезной карьере. У маленькой Ивонны, прозванной «Прентам»[280] за свежесть, открытый взгляд, широкую улыбку, веселый нрав и миниатюрную изящную фигурку, был сильный характер. Покорив первых зрителей – мелких лавочников и коммивояжеров, Ивонна поняла, что обладает театральным талантом и умеет покорять мужчин, и стала завоевывать другие подмостки. Она продолжала петь, танцевать и в тринадцать лет уже работала в концертном зале La Cigale. О ней писали в журнале New Cocotte, потом перешла в парижский ресторан L’Alcazar, затем в Ambassadeur и в восемнадцать лет оказалась не только в «Фоли-Бержер», но и в объятиях самых щедрых мужчин.

Бархатное манто и муслиновое платье от Ланвен, 1923.

Фонд А. Васильева

Не стоит забывать об одном важном факте: ее мать всегда была рядом. В этом заключалась существенная разница между ее жизненной историей и карьерой Жанны. Это также объясняет ту легкость, с какой Малыш Вон принимала заботливое внимание кутюрье, которая называла ее не иначе как «моя маленькая Ивонна». Было в ней что-то от шаловливого ребенка, которому требуется материнский присмотр: у нее в спальне хранилась целая батарея кукол. Интересно, что обе женщины одинаково бережно относились к деньгам: Ивонна, как и Жанна, трепетно хранила три монетки в один франк, впервые заработанные в La Cigale.

Конечно, отношения между ними были профессиональными и взаимовыгодными: Ивонна Прентам одевалась у Жанны и для сцены, и в жизни. Стиль Ланвен, изящные линии и тщательная отделка, идеально подходили кокетливой элегантной актрисе.

Секретарша Саша Гитри вспоминает о своей первой встрече с ней: «На пороге возникло облако из перьев, лент, кружев, шелка, которое окружало улыбающиеся глаза и сияющее красивое лицо – воплощение самой молодости»[281].

О своих доверительных отношениях с Жанной Ивонна Прентам довольно откровенно рассказывала журналистам, разрешала публиковать общие фотографии, сочиняла легенды…

Французский Vogue в апреле 1924 года представил одновременно «Ревю де Прентам», творение Саша Гитри, и новую коллекцию Ланвен: «Роза из бисера от Ланвен. Очаровательная Ивонна Прентам согласилась позировать для нас в платье от Ланвен из белого трико, расшитого белым стеклярусом, вполне в стиле новой коллекции вечерних платьев Ланвен. По бокам платье украшено маленькими воланами из ярко-розового газа. То же сочетание бело-розовой ткани и прозрачного стекляруса или серебряных нитей можно увидеть в большинстве моделей этой коллекции». А потом Ивонна отправилась в турне по Соединенным Штатам, и в газетах писали о сотне нарядов, которые она привезла с собой – безусловно, от Ланвен. А Гитри выказывал свое восхищение прелестной женой, обрушивая на нее лавину роскошных подарков, невероятных драгоценностей, великолепных туалетов, тратя на них огромные средства, которые не всегда умел регулировать.

Но Ивонна Прентам была и для Жанны, и вообще для Дома Ланвен больше, чем просто манекенщицей. Она была очень известна и во Франции, и за рубежом, выступала в мюзик-холлах, в театрах, снималась в кино: сначала рядом с Саша Гитри, потом – с Пьером Фресне[282]. Она была постоянной героиней театральных новостей, статей в газетах и просто сплетен. Не претендуя на классический театральный репертуар, не участвуя в авангардных постановках, Ивонна, тем не менее, вела очень активную сценическую жизнь в 1920–1930-е годы. Красивая актриса привлекала внимание и буржуазной аудитории, и простого народа. Безусловно, она не была обычной клиенткой: она была актрисой, а не женой президента компании, промышленника или банкира. Естественно, ее стилю было непросто подражать, она носила вещи не для обычной жизни. Ивонна Прентам была мечтой, воплощением французского шарма, французского стиля – насмешливого, дерзкого, великолепного…

Мы можем судить о том, насколько близкими были отношения этих двух женщин, по тем немногим записям их разговоров.

Жанна часто разговаривала с Ивонной о Маргерит, и когда актриса однажды хвалила кутюрье и говорила, как она должна гордиться достигнутым успехом, ответ был печальным и горьким: «Конечно, моя маленькая Ивонна, но главным для меня была дочь»[283].

Любовь Жанны к дочери вскоре стала общеизвестным фактом. Покупая платье на каждый день, вечерний туалет или манто, клиентка салона на улице Фобур, 22, получала кусочек романтической сентиментальной истории. Легенда обрастала подробностями, и появление Малыша Вон только способствовало развитию этой мифологии.

Но за кулисами этого спектакля шла совершенно иная жизнь.

Жанна оказалась в невыносимом одиночестве и хотела укрепить семейные узы. Новости о супругах Жакмер были неутешительными. С Маргерит практически невозможно было увидеться. Жанна начала беспокоиться. Мысль построить два фамильных особняка один напротив другого как никогда владела ею: кутюрье чувствовала, что ситуацию нужно изменить, вернуть Маргерит, привести ее обратно домой, чего бы это ни стоило.

Мудрая женщина

Чтобы понять значение этого проекта, нужно представить себе Жанну, важность ее положения в обществе, ее высокомерие и то место, которое Дом моделей занимал в ее жизни. Жизнь в Париже тогда бурлила, все находились в лихорадочном возбуждении от открывшихся новых возможностей. Морис Саш создал яркую картинку тогдашней жизни: «Семь лет неслыханного благополучия повергли нас в настоящую эйфорию: магазины не пустели, театральные залы были битком, улицы полны туристов, невероятное время: книги писались, публиковались и тут же распродавались, создавались картины, открывались выставки, а на аукционах одна за другой заключались сделки; каждый стремился стать коллекционером, потому что не знал, что делать с деньгами. (…) Короче говоря, жить в лихорадочном ажиотаже стало нормой»[284].