появились у нее пышные воротники, шали, французские духи разных видов. Но он потакал ее капризам, потому что хотел отблагодарить жену за все трудные годы, когда она изо всех сил тянула его, Пинчука, заставляя окончить институт, потом курсы усовершенствования, потому что у нее был практический ум и она рассчитывала его карьеру вперед с завидной предусмотрительностью.

Когда он стал директором школы, она настояла на покупке машины, а потом, на следующее лето, они поехали в Минск и потратили уйму денег, шикуя в ресторанах, доставая билеты на все спектакли московского театра, который как раз там гастролировал. Он вспоминал: главное было не в ресторанах, а в ощущении молодости и достатка, новом для них обоих, и еще чувстве свободы, потому что Владислав уехал в институт, сняв этим с них множество забот. Тогда они впервые ощутили, как стало про-

сторно в квартире, и то, что раньше делалось по необходимости, чтобы не отстать от других — посещение театров, картинных галерей, музеев — теперь стало приносить удовольствие. То ли мозг, освобожденный от докучливого быта, радостно впитывал все новое, то ли дело было в этой проснувшейся жажде молодости и обновления, но Пинчуки каждое лето наладились ездить в столицу или в соседнюю Прибалтику, а иногда отправлялись на юг и каждый раз возвращались до краев переполненные впечатлениями.

Ванда умерла неожиданно: еще утром провожала его в школу, веселая, как всегда, нарядная, а через два часа за ним прибежала соседка, и он, схватив свободную машину, примчался домой и увидел жену другой — она лежала на диване бледная как полотно и, никого не узнавая, тихо лепетала посиневшими губами что-то бессвязное. «Инсульт, — сказала врач „скорой помощи“, делая ей укол, — кровоизлияние в мозг».

Ванда, такая стремительная, молодая, неутомимая, умирала от болезни, которая раньше настигала только стариков!..

Чего не выдержал в ней какой-то крохотный сосуд, какого страдания? Может, сказалось то, что еще девчонкой она наголодалась в войну? А может, преждевременно состарило ее то утро, о котором она рассказывала: как-то прибежала в гости к подружке и увидела, что хата их окружена фашистами, возле стены стоит подружка, ее отец и мать, их двухлетний малыш, который только-только начал выговаривать отдельные слова, и очереди из автоматов принялись косить их в ту самую минуту, когда Ванда выходила из-за сарая… Она успела спрятаться в темном углу и сквозь узкую щель в досках видела все до конца. Немцы вскоре уехали, но она до глубокой темноты просидела в сарае, сжавшись в комок от страха и пережитого ужаса…

Ему всегда казалось, что первым уйдет он: слишком много видел и пережил он такого, что не могло привидеться Ванде, хотя разница между ними была всего в шесть лет. Но вот, оказалось, Ванда была намного слабее, значит, сердце ее сжималось мучительнее, чувствовало глубже.

«Сорокалетние сейчас умирают куда чаще, а в санаториях лечатся в основном тоже они», — говорила врач, словно пытаясь утешить его тем, что смерть Ванды вовсе не исключение, не дикость, не катастрофа!..

Даже мать Ванды, приехавшая на похороны, и та утешала его, говорила, что ему еще жить да жить и что не надо так убиваться!

Но он не мог успокоиться. Вместе со страданием пришло к нему и осталось навсегда ощущение своей ненужности: прожита жизнь, уходит, ушло из нее все лучшее и как жить дальше?!

Он сразу постарел, притих. Внешне Пинчук почти не изменился — подтянутый, худой, с заметной сединой, он, как и раньше, говорил спокойно, неторопливо, внимательно глядя собеседнику в глаза, но только опытный взгляд мог заметить в его сосредоточенности какую-то потерянность, как будто он прислушивался к чему-то внутри себя, что постоянно от него ускользало…

И впрямь, вспоминая жену, он ужасался, что постепенно, но неуклонно ее облик, смех, голос уходят из его жизни, память с трудом подсказывает ее черты, жесты, словно все, чем была для него она, проваливалось в какую-то огромную, страшную бездну, откуда дышало на пего холодом, откуда никто и ничто не возвращается. И вместе с тем он все отчетливей начинал вспоминать события времен их молодости и первых лет совместной жизни, когда она, однажды появившись, поманила его за собой вечно влекущей женской прелестью…

Возвращаясь домой, он думал о том, что есть красота па свете, но почему ее воспринимают так неодинаково?

Однажды кто-то из мужчин с неприязнью сказал о Ванде, что она напоминает ему лису — с ее хитрой усмешкой, вкрадчивостью жестов и движений. Но именно это как раз больше всего нравилось ему в жене — провинившись, она словно старалась заново влюбить его в себя: терлась о его щеку, угождала в каждой мелочи, и он в конце концов оттаивал. Может быть, потому в глубине души не любил он женщин прямых, резких, жестких, внешне и внутренне похожих на мужчин своей деловитостью.

Таких женщин в школе после войны было много — ожесточенные одиночеством и трудной жизнью, они часто ссорились, Пинчуку надо было постоянно держаться настороже, и потому он стремился быстрее оказаться дома, приходил сюда как в тихую гавань, отдыхал душой и телом среди удобных, привычных вещей, налаженного быта с белыми кружевными покрывалами на комоде и столе, кремовыми салфеточками и воскресными обедами с самоваром и обязательным пирогом.

Тогда такой быт называли мещанским, салфеточки высмеивали, но Пинчук твердо держался привычного, не приглашая, впрочем, домой никого из сослуживцев, благо в школе работали почти одни женщины. Правда, с годами они тоже менялись — появились учительницы с университетским образованием, в узких коротких юбочках и со взбитыми волосами, лихо играющие с учениками в настольный теннис и украдкой покуривающие в туалете. В учительскую в перерывах постоянно звонили молодые голоса, учительницы в разговорах сыпали незнакомыми именами Джойса, Кафки, Сэлинджера, а на педсоветах спорили не только с коллегами, но и с представителями гороно, приводя в смущение бывалых чиновников.

Как-то Пинчуку позвонили из районного отделения милиции — дружинники задержали на танцплощадке молодую пару, танцующую неведомый в городке твист, и, едко нажимая на слово «педагоги», майор милиции просил принять соответствующие меры, обещая написать о плохой работе с молодежью в гороно. С майором Пинчук был хорошо знаком, и, конечно же, тот никуда не написал, но Пинчук все же сделал внушение молодым коллегам, впрочем, особенно не надеясь на силу этого внушения. Это поколение учительниц быстро обзавелось спутниками жизни, поуспокоилось, хотя некоторые семейные пары так же быстро распались; прежние ниспровергательницы устоев как-то сразу притихли, занялись семейными хлопотами, ругались теперь по телефону с собственными детьми, а