По крайней мере, так я думал до того утра, когда, спустившись в кухню, увидел хлебные крошки и яичные скорлупки на столе и в мойке. Аннабель нигде не было. Я вышел ее поискать.

Возле курятника ее тоже не было. Я обошел Балену и посмотрел на пустой, заросший город Перекор. Никаких признаков жизни. Я двинулся к обелиску и вдруг, под влиянием внезапного порыва, распахнул дверь гончарной мастерской.

В нос ударил запах дыма. Тонкое прямое тело, обгорелое до черноты, стояло спиной ко мне, лицом к гончарному кругу, сжимая его вытянутыми руками.

Пахло горелым мясом и бензином.

Я выскочил на улицу и бежал до самого океана. Там я сидел на берегу и смотрел на воду, пока под вечер меня не разыскал Род Бален.

* * *

Мы похоронили ее на следующий день. Меня, Рода и пожилого мужчину по имени Артур отправили раздобыть гроб.

Гробы хранились на нижнем уровне торгового центра, про который я даже и не знал. Туда вела лестница с табличкой «ГЛУБОКОЕ УБЕЖИЩЕ».

Там был целый склад гробов, металлических, выкрашенных зеленой краской. На каждом было написано: «МИНИСТЕРСТВО ОБОРОНЫ. ПЕРЕКОР». Они стояли штабелями, до потолка, в комнате с табличкой «МОРГ».

Мы не потащили гроб обратно по лестнице, а прошли по коридору, под аркой с надписью «ЗОНА ОТДЫХА», мимо пустого плавательного бассейна и двери, на которой было написано «БИБЛИОТЕКА. ЧИТАЛЬНЫЙ ЗАЛ». Несмотря на все мое горе, при виде этой надписи сердце у меня встрепенулось, и мне пришлось пересиливать себя, чтобы не оставить уродливый гроб в коридоре и не броситься к двери.

В конце коридора была большая дверь. Табличка на ней гласила: «ГАРАЖ И АВТОСТОЯНКА». Род толкнул ее, и мы оказались в огромном помещении, наполненном мыслебусами. Они стояли рядами, и на передних я прочел: «ТОЛЬКО ПЕРЕКОР И ОКРЕСТНОСТИ».

В конце помещения были раздвижные двери, такие большие, что в них мог проехать мыслебус. Род нажал кнопку на стене, и они раздвинулись. Мы занесли туда гроб, и огромный лифт вынес нас к свету. Мы доехали до гончарной мастерской. Женщины надели на покойницу новое черное платье и синий фартук, но все равно, укладывая тело в гроб, я не узнавал в нем Аннабель.

На полке в мастерской стояла прекрасная тонкая ваза. Аннабель говорила мне, что сделала ее годы назад, но старый Бален не разрешил взять вазу в кухню, потому что «слишком хрупкая». Я снял ее с полки и положил в гроб, в обгоревшие руки Аннабель. Потом закрыл крышку и закрепил винтами.

* * *

Похороны прошли в «Сирсе». Гроб с телом Аннабель спустили в мыслебусе на лифте. Я благодарен старому Балену за то, что тот позволил мне нести гроб вместе с другими мужчинами. Думаю, он знал про мои чувства к Аннабель, хотя никогда ничего не говорил.

В обувном отделе горел приглушенный свет. Мы все сели на стулья. Бален произнес короткую речь, затем протянул мне Библию, которую принес с собой, и велел читать.

Я открыл Библию издания «Ридерс дайджест», но не стал читать из нее, а посмотрел на гроб Аннабель и произнес:

– «Я есмь воскресение и жизнь, – сказал Господь. – Верующий в Меня, если и умрет, оживет».

Слова не утешали. Мне хотелось, чтобы Аннабель была жива и со мной. Я смотрел на Баленов, которые сидели, опустив голову, и не чувствовал ничего общего с ними или с их верой. Без Аннабель я снова остался один.

Кладбище располагалось в нескольких милях от Перекора, рядом с древним четырехрядным шоссе. Тысячи белых пермопластовых надгробий без единой надписи тянулись длинными рядами. Мы отвезли туда Аннабель на мыслебусе.

В ночь, когда все спали, я тихонько вышел из дома, спустился в торговый центр и разыскал библиотеку. Она была больше кухни в Балене, и вдоль всех стен стояли стеллажи с книгами. У меня мурашки побежали по коже оттого, что я стою ночью в полной тишине среди тысяч и тысяч книг.

Я сунул в карман две маленькие: «Юность» Джозефа Конрада и «Религию и становление капитализма» Р. Г. Тоуни. Потом зашел на стоянку мыслебусов и час изучал таблички у них спереди.

На всех стояло: «ТОЛЬКО ПЕРЕКОР И ОКРЕСТНОСТИ».

Наверху, в «Сирсе», я отыскал доску для полки, черную краску и кисть. На доске я написал «Аннабель Свишер» и с помощью молотка и гвоздей из скобяного отдела кое-как приколотил доску к палке. Потом на мыслебусе Баленов доехал до кладбища и тем же молотком вогнал палку в землю на могиле Аннабель. Покончив с этим, я велел мыслебусу отвезти меня в Нью-Йорк. Автобус выехал на подъем, который вел к четырехрядному шоссе, и остановился. Дальше он ехать отказался.

* * *

Всю ночь я читал книгу Джозефа Конрада, мало что в ней понимая. Утром Мэри и женщина по имени Хелен приготовили завтрак. Я ел со всеми.

После завтрака я сказал Эдгару Балену, что хочу переехать в отдельный дом. Он не стал возражать. Мне даже показалось, он чего-то такого от меня ждал.

Дом, выстроенный из красного дерева и стекла, уже давно служил прибежищем для птиц и мышей. Я выбросил птичьи гнезда, а Барбоска взялась за мышей со сноровкой, которую я не могу назвать иначе чем профессиональной. Через неделю в доме не осталось ни одной мыши.

Старая мебель сгнила; я сложил из нее костер на берегу и час смотрел на огонь, вспоминая Беласко и тот волшебный день в Каролине.

Мне вроде бы не полагалось брать вещи из «Сирса», но я в течение недели ходил туда каждую ночь, и никто не возражал. Видимо, Баленов устраивало, что я не делаю этого открыто. Подозреваю, так же обстояло дело с их сексуальной моралью, и если бы мы с Аннабель сошлись тайком, на это бы закрывали глаза. Вероятно, нас и так считали любовниками.

Я принес из «Сирса» мебель, кухонное оборудование и книжные полки. И начал перетаскивать книги из библиотеки.

После похорон мне было так горько, что хотелось уйти, но со временем желание улеглось. Думаю, это потому, что я нашел книги. Я решил, что закончу свое образование и допишу дневник здесь, в доме у моря, а потом уже решу, отправляться на поиски Мэри Лу или остаться. Или, может быть, двинуться в какое-нибудь другое место – например, на запад к Огайо и дальше.

* * *

В одной из книг, которые я принес из библиотеки, осень очень красиво называлась «вечером года». Это поэтичное выражение глубоко отозвалось у меня в сердце.

Деревья рядом с моим домом уже не такие зеленые. С каждым днем они все более желтые, красные и оранжевые. Небо стало бледнее, крики чаек над морем кажутся более далекими. По утрам, когда я долго гуляю вдоль побережья, в воздухе ощущается легкий морозец. Иногда я вижу, как моллюски зарываются в песок, но никогда их не выкапываю. Я иду или бегу, вдыхая осенний воздух – воздух вечера года, – и с каждым днем все больше думаю о том, чтобы оставить Перекор и двинуться дальше на север, в Нью-Йорк. Однако тут у меня чудесный дом, и я запасся едой из «Сирса». Теперь я хорошо умею готовить. Если хочется общества, можно пойти к Баленам и почитать им, что я иногда и делаю. Они рады меня видеть, хотя, кажется, мой уход стал для них облегчением.