Лейла льёт лиловый ливень… Вчера, когда она очнулась в бараке, кроме неё, здесь никого не было – с утра и до ночи заключённым полагалось находиться на трудовом фронте. Но Яна? Неужели Буй-Котяра не нашёл в себе сил, чтобы спасти и её? Лазарета в лагере не было, а представить себе, что её отправили в больницу за пределами зоны, просто невозможно. Не те здесь порядки. За ограждение есть только один путь – вперёд ногами. Одна из соседок по бараку, из тех, что «оттрубили» здесь уже не год и не два, как-то рассказывала перед сном, будто летом пару-тройку зэков ежедневно снимают с работы на шахтах – копать ямы у подножья соседней сопки, верстах в трёх от лагеря. Предусмотрительно… Летом проще копать… Зимой пригодится. Твари!

Днём в барак каким-то образом проник Корней, принёс алюминиевую миску с остывшей перловкой, поинтересовался самочувствием, а потом с дрожью в голосе сообщил, что Яночку, Маргариту и Буй-Котяру вертухаи уволокли в комендатуру, и уже несколько часов от них ни слуху, ни духу.

Он поправил под её головой набитую сеном подушку из мешковины и, больше ни слова не сказав, удалился восвояси. Есть не хотелось. Миска с воткнутой в кашу ложкой так и стоит рядом на расстоянии вытянутой руки.

Поздним вечером, когда бабоньки пришли в барак после поверки, Лейла попыталась расспросить о последних новостях Соню Колотоун, но та лишь буркнула что-то невнятное и завалилась спать. И вообще никто не сказал ей ни слова, ни бранного, ни доброго. Даже близко никто не подошёл. И даже на соседнее место на нарах никто не лёг, хотя было оно вполне себе престижное – к печке поближе.

Лейла льёт лиловый ливень, след лазурный оставляет… Наконец-то… Боль притупилась. Сознание медленно, но неотвратимо погружается в сон. Скоро со стороны караульного помещения раздастся зов трубы, и, если через шесть минут после этого не весь личный состав будет стоять на плацу, барак вломится пожилой надзиратель с фонарём в левой руке и длинным винтовочным шомполом – в правой. И не факт, что он признает Лейлу Кунь, заключённую № 103, недостаточно окрепшей для выхода на ежедневную каторгу. Впрочем, кто знает, который ныне час… На улице тьма, а зимняя ночь тянется двадцать часов в сутки. Остальное – сумерки.

Значит, Яну уволокли в комендатуру… А ведь ей досталось куда сильнее от проклятой вагонетки. Может быть, там всё-таки есть лазарет? Надо же где-то надзирателям и стрелкам охраны царапины зелёнкой замазывать…

Боль поутихла, усталость всё-таки оказалась сильнее тревожных мыслей, душа настоятельно требовала покоя – хотя бы на несколько минут. Она погрузилась в сон, и где-то далеко внизу раскинулись дубравы и берёзовые рощи, окружённые бескрайними жёлтыми полям. Встречный ветер бил в лицо и трепал волосы, но хотелось лететь ещё быстрее – подальше от этой нескончаемой стужи, штолен, вагонеток, краснопогонников в серых шинелях, уныло смотрящих вниз с караульных башен. Может быть, затеряться в собственных снах? Уйти в них навсегда?

– А что – примерным прихожанам разве полагается вот так запросто летать, пренебрегая законами физики, что даны Господом? – раздался знакомый голос слева и чуть сверху.

Лейла оглянулась и обнаружила, что буквально в полусотне аршин от неё летит на помеле абсолютно голая Маргарита Ручеёк, беззаботно раскачивая левой ногой и улыбаясь во весь рот. Её слова вполне можно было расценить как святотатство третьей степени, и Лейла, будь она при исполнении, вполне могла бы проводить ведьму к околоточному надзирателю, а пришлось бы Маргарите суток пятнадцать тротуары мести. Всё лучше, чем вагонетки толкать по мёрзлым рельсам на благо Соборного Отечества. Хотя уже и непонятно, в чём оно, Отечество это, видит для себя благо. Да и каждый гражданин наверняка понимает его по-своему. Вот, например, полномочный спецагент третьего ранга Секретной Службы Внутренней Стражи Лейла Кунь понимала, в чём благо для страны, а вот другая Лейла, заключённая № 103, понимать перестала.

Маргарита, будто прочтя её мысли, расхохоталась, сделав крутой вираж, отвалила в сторону и вскоре скрылась в облаке, которое мгновенно стало серым и начало ронять крупные дождевые капли.

Пора было менять курс – чтобы уйти в сторону от дождевого фронта, но вдруг картина мира покрылась паутиной мелких трещин, потускнела и рассыпалась в прах. Теперь на неё в упор смотрели водянистые глаза начальника колонии штаб-майора Тихого. Его красная пухлая щербатая физиономия была буквально в нескольких сантиметрах от её лица, а из перекошенного рта жутко несло перегаром.

– Исцелишь, сволочь! – рявкнул он во всю глотку, и в тот же миг Лейла ощутила, как резкая боль вспыхнула под рёбрами и разлетелась по всему телу. Прежде чем распахнуть глаза, она поняла, что это не её боль.

Она прикусила край одеяла, чтобы не закричать, и несколько минут лежала, стиснув зубы, пока боль не притупилась. Наверху скрипнули доски верхнего яруса нар. Видимо, кто-то повернулся во сне. Снаружи раздался собачий лай. Похоже, волкодаву, сопровождающему патрульного вдоль ограждения, показалось, что пора выслужиться и пару раз гавкнуть в темноту. Только кому придёт в голову тащиться в эту глушь среди ночи по морозу? Никто сюда не придёт. Никогда. Ни за что…

Но пёс не унимался, и, похоже, хозяин хлестнул его поводком по спине, поскольку лай сменился повизгиванием.

Боль… Ей и раньше не раз случалась принимать на себя чужие страдания. Тяжелее всего пришлось во время одной из операций, когда её «подопечный», преступный авторитет из Пантики, взял её с собой на дело – выбивать подати из одного торговца фруктами. Он приказал своим бойцам прижечь утюгом спину дочери должника. Девочке было лет десять, не больше. Выдать себя было нельзя, но и терпеть всё происходящее безучастно было также невозможно. И тогда боль, что испытала та девочка, стала её болью. И ожог Лейла потом обнаружила на собственной спине.

Дверь барака резко распахнулась, в помещение ворвалось облако снежной пыли, а вслед за ним ввалился надзиратель в кроличьем полушубке. Вместо того чтобы истошно завопить «Подъём!!!», он начал сосредоточенно шарить лучом необыкновенно яркого фонаря по нарам, а когда в пятно света в пятно яркого желтоватого света попала заключённая № 103, решительно двинулся в её сторону.

– А ну-ка! – сказал он вполголоса, явно не желая разбудить стальных обитательниц барака. – Вставай-ка. Пойдём-ка!

– Куда-ка? – передразнила его Лейла, почувствовав, что боль затихла. Надолго ли?

– Куда следует! – невозмутимо ответил надзиратель и начал стягивать с неё одеяло, но Лейла вцепилась в него обеими руками. – У начальства к тебе вопросики есть. А ну вставай, а то шомпола отведаешь!

– Спать дадут сегодня?! – раздался чей-то голос с верхних нар.

Бок не болел. Лейла приложила ладонь к тому месту, где ещё вчера зияла рана, но сквозь свитер, пропитанный коростой запёкшейся крови, нащупать ничего не удалось.

Надзиратель явно не шутил. Надзиратели вообще никогда не шутят. Хреново у них с чувством юмора. Опершись на локоть, она медленно приняла сидячее положение, свесила ноги с нар и прислушалась к собственным ощущениям. Боль не возвращалась. Более того, в голове была полная ясность, как будто не было ни недавнего происшествия, едва не закончившегося её гибелью, ни мучительной бессонной ночи. И ещё вдруг возникло ощущение, что сегодня произойдёт что-то очень важное, нечто такое, что изменит всю её дальнейшую жизнь. В этом предчувствии не было ни малейшей логики. Ещё мгновением раньше ни в ближайшем, ни в отдалённом будущем не чувствовалось какого-либо просвета, а сейчас вдруг возникла полная уверенность, что всё будет хорошо. Только стоит ли доверять подобного рода чувствам? Однако настроение не испортило даже то, что порвался шнурок на ботинке, который ей пришлось связывать двойным узлом, испытывая терпение надзирателя. Тот уже начал для острастки похлопывать шомполом по голенищу правого унта. Сегодня вертухай был непривычно сдержан, а это могло означать лишь одно: там, куда он её намерен сопроводить, заключённой № 103 мало не покажется, уж там-то над ней оторвутся по полной…