Они проносились над морем, над его бирюзой, рыбаки, стоя в лодках, доставали из сетей огромных серебряных рыбин, и те сверкали, как солнечные зеркала, разбрасывая чешую и молоку. Они летели над синей протокой с фиолетовыми гранитными лбами, и два оленя переплывали протоку, задирали вверх чуткие головы с сиреневыми глазами. Они плыли по Неве мимо белых колоннад и дворцов, и золотое отраженье Иглы дробилось и ломалось, когда его пересекала сахарная льдина, и на льдине на одной ноге стояла желтоклювая чайка. Он целовал ее у ночных каналов с отражением маслянистых фонарей, ветер пахнул, побежал по каналу, и отражения превратились в крутящиеся золотые веретена. Они поднимались на солнечную жаркую гору, которая казалась фиолетовой от созревшей земляники, и она протянула ему горсть спелых ягод, и он хватал губами ягоды, целовал ее ладонь, чувствуя пьянящую сладость. Они любовались белыми волжскими городами, краше которых нет на земле, и в старом соборе, среди свечей и лампад, огромный коричневый Спас смотрел на них темными, как ночное небо, глазами. Она, робея, о чем-то моля, приблизила к образу побледневшие губы. Ночная изба с жаркой печью, язычки света бегут по венцам, и он рассказывает детям какую-то бесконечную сказку, а жена прижала к себе детские головы. С детьми выходят в лунную ночь, идут к замерзшему озеру, и она сквозь ломтик прозрачного льда смотрит на голубую луну, и маленькая дочь, запрокинув лицо, опьяненная луной, спрашивает: «А на Луне водятся люди?»

Рябинин рассказывал ей все это, или ему только казалось, что рассказывает. Виденья, которые его посещали, были из чьей-то иной, ему не принадлежавшей жизни. Словно кто-то, родной и неведомый, напоминал о себе, дарил свое исчезнувшее счастье.

– Ты взял томик Пушкина. Там есть стихотворение про цветок, забытый в книге. «Цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я». Я найду этот стих и положу между страниц цветок колокольчика. Пусть там остается на долгие годы. И когда-нибудь, в старости, мы откроем страницу, найдем засохший цветок и вспомним нашу первую встречу.

Она соскользнула с кровати, прошла к столу, где стояла ваза с цветами. Вынула синий цветок колокольчика и, полистав томик, спрятала его меж страниц. И он с умилением и нежностью смотрел на нее.

Ночью они несколько раз просыпались, и их пробуждения были жаркими, бурными, и их любовь друг к другу была неутолимой.

На рассвете он ушел, прихватив автомат и забыв на столе томик Пушкина с цветком колокольчика. Она провожала его до калитки, произнеся на прощанье: «Буду ждать тебя вечером, Коля».

Счастливый и легкий, он шел по селу, глядя на малиновую зарю.

На позиции он сменил Лавра, который, зевая, кивнул на батальонное знамя, установленное у мешков с землей:

– Курок хочет устроить парад батальона. Для поднятия духа. А чего его поднимать? Выше некуда. – И пошел, положив автомат на плечо, как лопату. Одни ополченцы сменяли других. Рябинин видел Ромашку, Завитуху, Артиста, которые рассаживались перед траншеей, на зарядных ящиках, лицом к заре и смотрели на нее, как смотрят птицы перед восходом солнца.

Услышал режущий, секущий свист. Черный взрыв расщепил соседнюю хату, метнул ввысь ошметки. Горячий воздух толкнул Рябинина в грудь, залепил пробками уши. Еще один взрыв среди улицы рванул огнем, просвистел осколками, и взрывная волна докатила до Рябинина свой пыльный жар. Взрывы впивались в село, вонзались в сады и хаты, вспарывали, перетряхивали, как лежалое одеяло. Свистели осколки. Металлический свист несся среди черного дыма, срезанных яблонь, горящих домов.

Рябинин, оглушенный, спрыгнул в траншею. Видел, как ополченцы бегут из домов на позицию, пригибаясь, словно над ними свистело лезвие. Завитуха юлой повернулся в прыжке и спрыгнул в окоп. Артист сполз в траншею, утягивая за собой трубу гранатомета. Лавр, не успев добраться до хаты, семенил обратно, оглядываясь, вжимая голову.

Появился Курок. Выпучив глаза, кричал в рацию, без шапки, лысый, с рыжей метлой бороды.

Рябинин сжался в окопе. Чудище вновь появилось и разыскивало его среди дыма и пламени. Взрывы шли валом от пшеничного поля, занавешивая малиновую зарю серой мутью. Перекатывались через окоп, сотрясая грунт, и Рябинин видел, как рядом отломился от стенки окопа кусок земли и засыпал проход.

Взрывы катились в село, отыскивая Рябинина среди хат. Уходили в далекий луг, надеясь найти его среди травяных оврагов. Возвращались обратно. Свистело, хрустело, чавкало, словно огромные зубы изгрызали село. Дергались красные глазницы. Чудище среди поломанных яблонь и горящих домов выискивало Рябинина.

Он лежал на дне окопа, вдавливая лицо в землю. Видя близко у глаз стреляную автоматную гильзу. Хребтом чувствовал свистящие над окопом осколки. Затылком ждал, когда удар упадет сверху, смешивая кровь с землею. Страх его был без мыслей, похож на непрерывный бессловесный крик. И вдруг, среди ужаса и безумья, слыша, как перекатываются по селу убийственные удары, подумал о Валентине. Удары нацелены на цветущую клумбу, на корзину яблок, на томик Пушкина с цветком колокольчика. На нежную белизну в вырезе платья, на солнечные локоны и на тот беззащитный рыдающий звук в ее голосе, которым она умоляла ее пощадить. Это он, Рябинин, побывал в ее доме и навлек несчастье. Чудище ищет в ее доме Рябинина, харкая огнем и металлом.

Он испытал страстный порыв бежать к ней, выхватить из черного взрыва, накрыть собой, унести на руках прочь из села, в овраги, холмы, куда не достанут взрывы. Он стал карабкаться из траншеи, но бурный, как клекот, голос комбата, остановил его:

– Танки! Бить с прицельной дистанции! – Сгибаясь в окопе, прижимая к бороде рацию, комбат вызывал артдивизион, расположенный на соседнем участке:

– «Гром», Я – «Курок»! Меня атакуют танки! Поддержи огнем, «Гром»! – Следом, переключая волну, связывался с батальонной артиллерией, состоящей из двух трофейных пушек. – Пушкарь, мать твою! Спишь? Выдвигайся на прямую наводку!

Рябинин занял место в стрелковой ячейке и смотрел, как в пшеничном поле вздымаются и оседают взрывы. Сквозь косую завесу пыли мутно краснела заря, чернел одинокий, подбитый Жилой танк, и к нему приближались другие танки. Они выделялись темными брусками, шли широким фронтом. Рябинин стал их считать. Насчитал двенадцать, сбился. Стал пересчитывать, теперь их было восемнадцать. Сбился снова. Казалось, танки, как жуки, вылезают из земли и начинают ползти. Их было двадцать или больше. За ними с интервалами катили бэтээры. Взрывы далекой, укрытой в холмах артиллерии создавали завесу, за которой приближались машины.

Рябинин лбом, переносицей, испуганным пылающим мозгом чувствовал приближение упорной жестокой мощи. Эта мощь шла на зыбкую цепь ополченцев. Издалека, не стреляя, уже вдавливала в село свою броню. Накатывала волну неодолимого истребления, от которого цепенела воля и бессильно немели руки.

Рябинин увидел, как по улице, толкаемая ополченцами, подкатила пушка. И вторая, мелькнув в проулке, исчезла среди дыма на левом фланге.

Внезапно взрывы смолкли. Пыль оседала. Рябинин, оглушенный, чувствуя, как попавшая за ворот земля колет спину, оглядывал траншею. Артист, прижимаясь к брустверу, выставил гранатомет. Лавр прильнул к пулемету, и в ленте тускло желтели патроны. Завитуха, и впрямь похожий на упругий завиток, сжался, уложив рядом с собой сразу два автомата. По траншее пробежал начштаба и что-то докладывал комбату. Тот поправлял знамя, потревоженное взрывной волной.