Я захожу — осторожно, кулаки сжаты. Иду к Тофу. Ищу следы крови — нет, не видно. Наверное, отравили. Или избили, и у него внутреннее кровотечение. Я придвигаю лицо вплотную к нему. Ощущаю на своей щеке его горячее дыхание.

Он жив! Жив!

Впрочем, он, может, умирает, как тот мальчик из фильма, сын Брюса Дэвисона и Энди Макдауэлл[95]. Как я узнаю? Я поверю, что мне скажут. Отвезти его в больницу? Нет. Нет. С ним все в порядке. На ручке дивана — капля слюны.

Где Стивен? Вот оно что. Стивен убежал, потому что отравил Тофа. Тоф умирает. Тофу осталось жить всего час. Везти его в больницу уже нет смысла. Женский голос на горячей линии по отравлениям дрогнет: «Ничего… ничего уже сделать нельзя…» — и в отчаянии, истерически, я соберу все свои силы, чтобы разбудить его, чтобы в этот последний час мы смогли поговорить. Сказать ему? Нет, нет. Мы будем говорить о чем-нибудь веселом. Я все возьму на себя…

— Эй, братишка.

— Сколько времени?

— Час.

Он не умер. Он будет жить. Все в порядке. В порядке, в порядке, в порядке. Хорошо, хорошо. Нормально. Нормально. Отлично.

Я захожу на кухню, бросаю ключи — дзынь — в чашку с мелочью. Заглядываю в спальню. Никакого Стивена. Подхожу к дальней спальне, открываю дверь. Вот. На кровати спит Стивен, а повсюду раскиданы его университетские конспекты.

Я бужу его. Он собирает вещи.

— Он разговаривал во сне.

— Хм. И что сказал?

— Да ничего, в общем. Так, что-то бормотал.

Я выписываю чек. Открываю ему входную дверь. Он садится на велосипед, все еще как следует не проснувшись, и неуклюже едет, подпрыгивая, как бабочка. Я запираю за ним дверь.

Возвращаюсь в гостиную, где на диване растянулся Тоф, так, будто в нем нет костей. Он принес покрывало из своей комнаты; и оно валяется на полу. Рот открыт, на серой футболке — темное круглое пятно слюны.

— Эй.

— М-хм-м.

— Эй. Помоги-ка мне.

— М-хм-м.

— Я хочу перенести тебя на кровать. Обними меня за шею.

Одной рукой он обнимает меня за шею, и цепляется за эту руку другой; подтягивает ко мне голову, чтобы я не стукнул его о косяк.

— Не стукни меня головой.

— Не буду.

Стук дерева.

— Ой-й.

— Извини.

— Идиот.

Я укладываю его в постель как есть — в джинсах и спортивной фуфайке, — укрываю одеялом. Проверяю автоответчик на кухне. Заглядываю в холодильник. Быстро соображаю, кого бы я мог позвать. Кто еще может не спать? Кто-нибудь да захочет заехать ко мне. Кто?

Я захожу в свою спальню, вываливаю на комод мелочь.

Бумажник.

На комоде.

Лежал здесь.

Когда мы в первый раз узнаём об этой новости, то не придаем ей значения. Только что объявили: новый сезон «Реального мира» (перспективный проект канала МТБ, где семерых молодых людей и девушек поселяют в одном доме и показывают по телевизору, как они живут) будут снимать в Сан-Франциско. МТБ принимает заявки. Они набирают команду.

Мы от души веселимся всей редакцией.

— Кто-нибудь это смотрел?

— Нет.

— Нет.

— Так, чуть-чуть.

Вранье. Мы все его смотрели. Мы его презираем и очарованы им, извращенно заинтригованы. Может, это шоу интересно смотреть как раз потому, что оно такое плохое, а все его участники глубоко неинтересны? Или потому, что в нем мы узнаем массу до безумия знакомого? Может, это все действительно про нас? Смотреть его — все равно что слушать собственный голос в записи: он настоящий, конечно, но если сам ты слышишь его отчетливым и благозвучным, вернувшись к тебе пропущенным через технику, он становится тоненьким, гнусавым, отвратительным. Неужели мы живем так же? Неужели мы так же разговариваем, так же выглядим? Ага. Не может быть. Может. Нет. Это наша убогая жизнь, жизнь обеспеченной части среднего класса, она застряла где-то между пьяным вождением в старших классах (не более чем метафора) и гибелью, то есть собственным домом и семьей, только теперь она компактно втиснута в мирок цветастых диванов, ламп дневного света и бильярдных столиков, — разве не будет такое телевидение интересно лишь тем, чья жизнь еще скучнее, чем та, которой живут участники «Реального мира»?

Но не замечать эту программу нельзя.

Пока половина наших знакомых, тайком или демонстративно, лезет из кожи вон, чтобы туда попасть, мы думаем, что́ бы мы могли сделать веселого, в нашем стиле.

Один из наших авторов, Дэвид Милтон, пишет им письмо; оно готово к первому номеру. В письме говорится:

Уважаемые продюсеры!

В недрах моего существа светится нечто такое, что рвется наружу, и я должен его реализовать, иначе меня разорвет на части и ни о чем не ведающий мир понесет тяжелую утрату. Велик мой дух, но ему нужен выход, иначе никто не узнает, что я существую. Потому-то я должен, должен стать жильцом проекта МТВ «Реальный мир». Только там, ослепив своим блеском миллионы глаз, мое еще не оформившееся «я» приобретет великолепные очертания — не только собственные, но и соответствующей ниши всего рынка.

Я персонаж в стиле Кирка Камерона и Курта Кобейна[96], жуликовато-экстравагантный, денди, но живу в реальном мире; чокнутый, но адекватный. Я ассимилировавшийся обитатель разрастающейся серой зоны между альтернативной и массовой культурами, тоскующий пророк свершившегося апокалипсиса, но жизнерадостный, модный и сексуальный!

Оскар Уайлд писал: «Талантливые художники живут своим творчеством и поэтому сами по себе совсем неинтересны. Великий поэт — подлинно великий — всегда оказывается самым прозаическим человеком… А второстепенные — обворожительны… [Они] вносят в свою жизнь ту поэзию, которую не способны внести в свои стихи». Для меня, как и для Дориана Грея, искусство — это жизнь[97]. О МТВ, возьми меня, сделай меня, пробуди от бессмысленного сна и окуни в вожделенный «Реальный мир» целевого маркетинга.