Искренне ваш,

Дэвид Милтон.

После того как все отсмеялись, а я преодолел скоротечный приступ паранойи, решив, что Милтон издевался исключительно надо мной, мы на секунду становимся серьезными. Нам надо найти рекламодателей и дистрибьюторов для первого номера, соорудить из нашего хлама что-то осмысленное, потому что на данный момент у нас нет ничего, сами мы никто и звать нас никак.

Но у нас есть первоклассная команда. Это, конечно, Муди, а еще есть Марни, которая переехала недавно: пару месяцев назад она закончила колледж. Да, в старших классах мы с ней встречались. Да, она была в группе болельщиц, правда болельщицей она была нетипичной — слишком серьезной и никогда не улыбалась. Теперь она единственная из нас, кто читает «Мисс», «Нацию»[98]и знает, кто или что такое Че Гевара[99]. Есть Пол, который появился только что, — он вырос в двадцати милях южнее того места, где выросли мы, у озера Мичиган, на холодных и безжалостных улицах чикагского «Золотого берега». Когда мы начинали, был еще один человек, Флэгг, мой лучший друг в старших классах школы, которого я вынудил бросить в Вашингтоне девушку и работу и переехать в Беркли, чтобы влиться в новую компанию. Он переехал, сел с нами, занял стол у окошка, потратил несколько дней на «маркетинговое исследование», которое было проведено лишь для вида (вышла приблизительная и бездоказательная статистика, годящаяся только для того, чтобы махать перед носом у рекламодателей), но вскоре он понял то, что все остальные поняли уже давно: никаких денег здесь не будет, по крайней мере — еще очень долго (а может, и никогда), вместо фиксированного рабочего дня будет позорище, сидеть придется в грязном углу разваливающегося склада, где со стропил сыплется мусор, если наверху проходит владелец дома, замки только для декорации, а аренда обходится в $ 250 в месяц.

Впрочем, едва ли здесь, в Сан-Франциско, в этом здании тебе скажут: ты тратишь время впустую.

Кроме нас, на этаже (с учетом периодически случающихся перемещений) находится рабочий стол нашего хозяина Рэнди Стикрода (имя подлинное[100]) — он медиа-консультант, недавно помогал в раскрутке «Вайред»[101], основатели которого совсем недавно освободили место, где теперь обитаем мы, и перебрались двумя этажами выше. Напротив нас — рабочий стол с канцелярскими принадлежностями и крохотным компьютером, принадлежащий Шалини Малхотра, которая сотрудничает с маленьким журналом экологического туризма «в Дорогу!» и работает над собственным журналом с условным названием «Хам» (это по-индийски значит «Мы»); он призван стать центром/вещать к/от имени двадцатисчемто-летних американцев южноазиатского происхождения. Есть еще «бОИНГ, бОИНГ» — «нейрожурнал», который выпускают Карла Синклер и Марк Фраунфелдер — недавно переехавшая из Лос-Анджелеса супружеская пара и издательская команда в стиле «“новая волна”-разлива-1984-года-пластик-гель-и-кожа». В задней комнате сидит человек, который делает журнал «Поколение Звездных Войн»; тут ничего объяснять не надо. И везде, на этаже, во всем здании идет жизнь, все бурлит — это не просто место, где люди работают, это место, где создают новое и пытаются изменить сам облик нашей жизни.

Так уж получилось, что дом находится в райончике Сан-Франциско под названием Южный парк — это пространство кварталов на шесть, которое, если верить газетам, готово взорваться, потому что здесь обосновался «Вайред» и когорта других журналов — в основном это компьютерные портянки, но есть еще: «Еженедельник Сан-Франциско», «Нос» (юмор), «ФутуроСекс» («киберэротика» — голые люди, обвешанные приблудами виртуальной реальности) — не говоря уже о куче начинающих компаний по производству программного обеспечения, сетевых разработчиках, интернет-провайдерах (и это в 1993 году, когда такие штуки были в новинку), графических дизайнерах, архитекторах, и все они собрались вокруг или находятся на небольшом расстоянии от маленького овала зелени под названием Южный парк (не родственник району), обрамленного викторианскими домиками и рассеченного оживленной игровой площадкой — в его пределах на роскошной зеленой траве сосредоточена немыслимая концентрация интеллектуальной и блистательной молодежи, так что зеленый овал кипит цветением, прогрессивностью, новизной и красотой. Они сделали татуировки, когда еще никто не делал татуировок. Они ездят на мотоциклах в сногсшибательной коже. Они практикуют (или утверждают, что практикуют) Викку[102]. Они — это ослепительная дочка Чарлза Бронсона[103], которая трудится стажером в «Вайред», где процентное соотношение прелестных юных девушек и помощников/стажеров составляет пропорцию один к одному, поскольку это одно и то же. Они — это велокурьеры, пишущие социалистические трактаты, и велокурьеры-трансвеститы весом в 200 фунтов, это писатели, предпочитающие заниматься серфингом; рейвы здесь по-прежнему собирают толпы; и молодая творческая элита Сан-Франциско сосредоточена здесь и только здесь, и не променяет это место ни на какое другое, потому что технологически Нью-Йорк отстал лет на десять-двенадцать — туда все еще невозможно отправить кому-нибудь электронное письмо, — а Лос-Анджелес стилистически застрял в 80-х; потому что здесь, по контрасту с остальными местами, денег не существует, здесь никому не разрешается иметь деньги, тратить их, или иметь такой вид, будто ты их тратишь; деньги — повод для подозрений; зарабатывать деньги, думать о деньгах или даже иметь доход больше, чем, скажем, $ 17 000 в год — архаика, школярство и совершенно не в тему. Здесь нет одежды, кроме поношенной, а если рубашка новая и стоит дороже $ 8, мы говорим:

— Эй! Классная рубашка.

— Ага, классная… так сказать, рубашка.

Здесь нет машин, кроме старых, а лучше всего — очень старых, дурацких, дешевых, так что вожделенные парковочные площадки вокруг Южного парка забиты аномалиями, мутантами-самоходцами. В Сан-Франциско, хорошо это или плохо, нет идей достаточно глупых, чтобы их чморили, и нет людей достаточно честных, чтобы говорить кому-то правду насчет его глупых идей, поэтому половина из нас занимается глупыми, обреченными проектами… Здесь нет большего престижа, чем работать на «Вайред», носить новенькие черные сумки через плечо, которые они только что придумали, или присутствовать на банкете, устроенном Лабораторией по изучению выживания[104], где делают гигантских роботов и заставляют их драться друг с другом, — и хотя прибыль от всего этого смехотворна, а арендная плата становится идиотски большой, мы ничего не говорим и почти не жалуемся, ведь когда бритый налысо телеведущий с лицом херувима говорит в новостях, что это «лучшее место на Земле», мы морщимся, но потом сами начинаем в каком-то смысле в это верить — верить в то, что мы должны работать по восемнадцать часов в сутки для себя, или во имя какого-то технического новшества, неважно, ведь мы живем там, где все иначе, и поэтому нам повезло, мы понимаем, как нам повезло, хотя всего несколько лет назад здесь горели холмы и обваливались эстакады[105]… И вот мы собираемся тут каждый день, и каждый день — идеальный, теплый, но в меру теплый, и каждый день пропитан солнцем и возможностями, потенциалом, и пока все пьют латтэ, едят буррито и делают вид, что не присматриваются друг к другу, возникает чувство, что мы существуем, по крайней мере в этой временной точке, в кругу друзей, на сочной траве, в пылающем, плавящемся центре мира, тут что-то совершается, мы — если жонглировать метафорами — мчимся верхом на волне, огромной волне, но, конечно, не слишком большой, не такой, как громадные волны, убивающие людей на гавайских коралловых рифах…