Я: Но и не стеснялся.

Ты: Это была просто похоть, секс. Наша любовь переросла секс задолго до того, как я заболел.

Я: Да. Я виноват.

Ты: Не надо себя винить. Меня секс привлекал сильнее, чем тебя, вот и все. А между нами было нечто большее. Не оставалось места для секса. Ты любил меня по-другому.

Я: Мне нужно знать. У вас там есть секс?

Ты: Забавно. Я готов был об заклад побиться, что ты первым делом спросишь, есть ли тут книги. Библиотеки. Умеют ли мертвые читать.

Я: Все в свое время. Так как насчет секса?

Калеб оторвался от записной книжки. В сводчатое окно били струи дождя. Далеко внизу медленно скользили автомобили. Из-под абажура по столу расплывался круг света. Тупым концом карандаша Калеб постукивал себя по губам. Нужен ли мертвецам секс?

Что он делает? Его ночные записи – аутотерапия, писательские потуги или просто ерунда? Искусством это не назовешь, это не предназначено для чужих глаз, хотя профессионализм побуждал Калеба перечитывать написанное и вносить поправки. Прошлой ночью, когда он писал первую страницу, то ощутил странное волнение, что-то мистическое – не явление призрака, а вдохновение, как в шестнадцать лет, когда он впервые набросал порнографическую сцену, соткав из воздуха и слов живые тела. Сегодня он вновь раскрыл блокнот с чувством вины, словно подросток, уединившийся для мастурбации. Творчество, секс, некромантия – мрачная смесь.

Но как насчет секса на том свете? Ответа он не знал. Лучше не застревать на этом. В его мозгу Бен уже задавал следующий вопрос.

Ты: Вспоминая меня, ты думаешь о сексе?

Я: Очень редко. Почти никогда. Никогда.

Ты: И что же ты вспоминаешь?

Я: Странное дело, я никогда раньше не садился вот так, вспоминать о тебе и записывать.

Ты: Попробуй сейчас. Что ты помнишь?

Я: Твою улыбку. Глупо звучит, но первым делом я вспоминаю твою улыбку. Как ты смеялся хорошей шутке. Ты был счастлив, и я радовался этому, и мир был прекрасен.

Ты: Я что, Чеширский Кот? Исчезло все, кроме улыбки?

Я: Не говори за меня.

Ты: Почему нет? Ты все время говоришь за меня.

Я: Верно. Но я вспоминаю твою улыбку, чтобы забыть о другом.

Ты: О чем?

Я: О приступах дурного настроения. Как ты командовал мной. Подавлял. Ты разыгрывал из себя учителя даже дома.

Ты: Тебе нравилось, что тобой командуют.

Я: Иногда. Мне было приятно, что все решения принимаются без моего участия. Больше времени оставалось для работы. Но это плохо.

Ты: Ты тоже мог бы командовать мной.

Я: Наверное. Но мне это не дано. Ты казался мне сильным, мудрым, цельным.

Ты: Иллюзия.

Я. Да, иллюзия. Но я этого не знал – пока ты не заболел.

Ты: Не стоит углубляться.

Я: Хочешь избежать этого разговора, да? Болезнь смущала тебя. Унижала. Помню, когда ты в первый раз загремел в больницу – мы еще не понимали, что одним разом не ограничится, что так мы проживем три года, – ты обделался. Что такого? Ты лежал в больничной рубашке. До судна дотянуться не мог, и пустил густую струю. Ярко-оранжевую…

Ты: Не смей!

Я: Струю дерьма. Оранжевые, словно куртки дорожных рабочих. Забрызгал свои чистые носки и чуть не спятил. Конец света. Сорвал с себя носки, велел мне выбросить их. Выбросить в помойку, чтобы глаза твои их не видели. Как будто в них было все дело.

Ты: Я любил чистоту. Любил порядок.

Я: Ты боялся хаоса. До смерти боялся грязи. Вот почему ты держался за математику, любил Баха и японскую кухню. Но человек противоречив, Бен. Ты преподавал математику подросткам. Ты любил меня, а я – сплошная путаница. Комок нервов, эмоций, мыслей. Ты отчитывал меня, как мальчишку: не разбрасывай бумаги, сходи к парикмахеру, смени рубашку…

Ты: Скучаешь по мне?

Я: Боже, как я тоскую по тебе! Иначе с чего бы мне тратить время на глупую писанину? Думал, сумею таким образом преодолеть тоску, но не помогает. Я устал горевать, я сам себе опротивел – сколько можно терзаться?

Ты: А разве обязательно быть счастливым?

Я: Но ведь мы рождены для счастья! Разве не за этим мы приходим на землю? За счастьем, за успехом. В этом – смысл жизни. А мертвые счастливы?

Ты: Мы по ту сторону счастья и несчастья.

Я: Погоди-ка, погоди. «А разве обязательно быть счастливым?» – эти слова мне знакомы. Это цитата из Мандельштама. Его жена пишет в воспоминаниях: Сталин сослал их в Сибирь, они были в отчаянии. И тут Осип сказал ей: «А разве обязательно быть счастливым»?

Ты: Смерть – та же Сибирь. К ней привыкаешь.

Я: Не то, не то. Я другое хотел сказать: это не твои слова. Ты заглянул мне через плечо, когда я читал.

Ты: Заглянул. Мрачное чтиво. Вгоняет в депрессию. Ты бы развеялся. Сходи в кино или в театр. Посмотри комедию. Говорят, новый мюзикл, «Том и Джерри», очень смешной.

Всю ночь шел дождь. Дождь проникал в ее сны, окрашивая их. Струи еще лились из водостока под ее окном, когда Джесси проснулась.

Прекрасно, подумала она. Хреновая жизнь, а погода еще хреновее.

Она долго лежала в постели, перебирая в уме все сказанные накануне гадости. «Ты забиваешь себе голову дерьмом» – «Сама себя ненавидишь» – «Актер-неудачник» – «Так привыкла к педикам, что боишься мужской любви» – «Вот чего тебе надо – любить еще большую неудачницу, чем ты сам». И так далее, и тому подобное. Слова менялись, но злобная интонация, но яд – все те же…

Какая глупость – разоткровенничаться перед Фрэнком. Ждешь от секса удовольствия, краткого отдыха, выключить голову и жить телом. Но мужчина спускает с тебя штаны – и ты стоишь с голой жопой.

Теплая, хранящая запахи постель – место казни. Поскорей бы выбраться отсюда. Джесси скатала матрас и спустилась по лестнице. Прошла на кухню, включила душ, шагнула под горячие струи, смывая с себя собственную глупость и горечь. На минуту полегчало, но стоило глянуть вниз, на бледные ноги, и ей померещился бдительный взгляд крокодила.

* * *

Город промыт дождем, краски свежие и нестойкие. На чуть зеленоватом асфальте бликуют красные и желтые пятна, отсвет витрин Западной Пятьдесят Пятой.

– Доброе утро, – поздоровалась Джесси с консьержем в вестибюле дома Генри. Стряхнула капли воды с зонта, закрыла и надежно застегнула его, пока лифт спускался за ней. Хорошо, что сегодня у нее есть работа, хорошо, что предстоит переделать кучу дел.

На лестничной площадке Джесси достала ключи, нащупала нужный, вставила в замок. Открыла дверь и услышала металлическое клацанье «Наутилуса».