Язвительная гармония

Сострадание к человеческой боли, скромность нашего непостоянства, абсолютное понятие справедливости — все наши так называемые добродетели только мешают нам и поощряют ужас, вместо того чтобы ему противостоять. Кроме того, сама природа жизни указывает на то, что для нее эти качества наименее важны. Зачастую они отнюдь не способствуют, а препятствуют чьему-либо возвышению в сумбурном мире, что установил свои принципы давно и не отступил от них по сей день. Всякий позитивный аспект жизни основан на пропаганде завтрашнего дня: размножение, революция (в самом широком смысле слова), благочестие в любой из множества форм — словом, все, что утверждает наши чаяния. На самом деле единственно утверждаемой здесь предстает наша склонность к мазохизму и сохранению слабоумной безответственности перед лицом ужасных фактов.

С помощью сверхъестественного ужаса мы можем уклониться, пусть только на мгновение, от жестких репрессий подобного утверждения. Все мы, будучи исторгнутыми из небытия, распахиваем глаза навстречу миру — и почти сразу же нас ставят перед фактом нашего неизбежного исчезновения. Странный сценарий — не находите? Так зачем же нам вообще утверждать что-либо, зачем делать добродетель необходимостью? Нам суждено предстать перед глупой судьбой, а та заслуживает лишь издевки. И поскольку никому другому в этом мире не дана способность издеваться, мы возложим задачу на себя. Итак, давайте же предаваться извращенным удовольствиям себе и своим притязаниям во вред, давайте же возрадуемся космическому ужасу. По крайней мере сей утлый уголок старой и безжалостной Вселенной огласит звук нашего исполненного горечи смеха.

Сверхъестественный ужас во всех его жутких проявлениях позволяет читателю вкусить опыт, не совместимый с личным благополучием. Разумеется, подобная практика не способствует личностному возвышению. Истинные макабристы так же редки, как истинные поэты, добрая часть их связей с внешним миром волею случая оборвана еще с момента рождения. Вкусившие сверхъестественного начала, запутавшиеся в маргиналиях, такие люди не смогут отвратить свой взгляд от проявлений ужаса. Они будут скитаться в лунном свете, искать кладбищенские ворота, чтобы, выждав подходящего момента, сорвать все замки и воззриться на то, что сокрыто внутри.

Так давайте же найдем в себе смелость провозгласить во всеуслышание: «Нас так долго насильно кормили страхом перед погостами, что теперь, ища макабрического освобождения, спасения в ужасе, мы охотно вкусили запретных кладбищенских яств и осознали — они нам по нраву».

Шли годы, но ни одна живая душа нашего города не обмолвилась и словом о той величественной развалине, вдававшейся в идеальную прямую горизонта. Не удостаивался молвы и огороженный земельный участок на самом краю города. Даже в стародавние дни мало кто мог сказать хоть что-нибудь об этих местах. Все думали — может, когда-нибудь кто-нибудь предложит снести останки старой лечебницы и разровнять приграничное кладбище, на котором вот уже больше поколения не хоронят ни одного пациента; может, такое предложение даже встретит пару-тройку одобрительных кивков. Но подобное решение всегда откладывалось на неопределенное время — как и любой душевный порыв, оно находило неминуемую тихую смерть на тихих улицах нашего старого города.

Тогда как же объяснить тот внезапный поворот событий, что привел нас к старому полуразвалившемуся зданию, попирающему могильную землю? Наверное, тайными волнениями в душах горожан, их сокрытыми надеждами. Объясненная таким вот образом таинственная перемена утрачивает свой мистический флер. Следует признать: мы все жили одним общим страхом, одни и те же образы варились в глубинах нашей памяти, став неотъемлемой частью наших личных жизней. В конце концов мы поняли, что больше не можем тянуть.

Когда впервые возникла идея принять меры, жители сонных западных районов города стали самыми ярыми ее сторонниками. Именно на них сильней всего распространялся общий недуг — ведь с запущенными территориями лечебницы, где некогда томились в заключении безумцы, и кладбищами, куда относили их отбывшие срок тела, они пребывали в сильнейшей близости. Но все мы в должной степени были обременены лечебницей, которая, казалось, была видна со всех точек города: из высоких окон старого отеля, из тихих комнат наших домов, с улиц, затененных утренним туманом или дымкой сумерек… даже из витрины моего магазина. Хуже всего было то, что солнце всякий раз садилось прямо за проклятое здание, чей черный силуэт лишал нас последних минут света и погружал город в преждевременную темноту.

Еще более тревожным, чем зловещий образ лечебницы, был тот бездумный взгляд, что ее окна, казалось, бросали в ответ на нас. На протяжении многих лет находились горожане, утверждавшие, что ночью в оконных проемах застывают чьи-то фигуры с безумными очами, и тогда луна на небе светит особенно сильно, а звезд высыпает будто бы даже больше, чем обычно можно заметить на небе. Мало кто им верил, но никто не брался оспаривать тот факт, что с лечебницей и ее окрестностями совершенно точно были связаны странности, порождавшие среди нас множество кривотолков.

В бытность детьми многие из нас посещали это запретное место, и воспоминания о наших мрачных приключениях там проносились сквозь года. Мы копили сведения о нем, и вот настал час, когда они достигли критической массы. Вне всяких сомнений, то было обиталище кошмара — воцарившегося там если не везде, то в самых укромных схронах. Дело было даже не в запустении внутренних помещений, что сплошь состояли из осклизлых стен, разбитых окон, провалившихся полов и продавленных годами бесполезных слез и криков пациентов коек. Дело было в чем-то другом.

На стене одной из комнат, помню, нашлась как-то подвижная рама, скрывавшая длинную прямоугольную щель под потолком. За стеной была другая комната, в которой совсем не было мебели, из-за чего казалось, что в ней никогда никто не жил. Прямо под рамой, прислонённые к стене, были сложены длинные деревянные палки с ужасными маленькими куколками на концах.

Тайная комната пустовала, но на ее стенах можно было углядеть полустертые, бледные фрагменты зловещих изображений; раздвинув половицы в самом ее центре, можно было увидеть старый пустой гроб, неравномерно присыпанный землей. В потолке комнаты было большое окно — прямо под этой обзорной точкой, открывающей вид на небосвод, к полу был привинчен стол с толстыми ремнями, висящими по бокам.

Возможно, были и другие странные комнаты, но образ их стерся из моей памяти, да и ни одна из них не была выявлена при фактическом сносе лечебницы. Через огромные пробоины в стенах мы выгребали мусор и прах веков, а на почтительном отдалении менее деятельная часть городского населения тихо следила за процессом. В этой группе оказался и сам мистер Локриан — худой и лупоглазый пожилой джентльмен, чья безмолвность совсем не походила на молчание остальных.

Мы ожидали, что мистер Локриан выступит против нашей задумки, но он не стал. Хоть и, насколько мне было известно, никто не подозревал его в иррациональной приверженности старой лечебнице, трудно было махнуть рукой на тот факт, что его дед был директором этого самого заведения. Когда упадок лечебницы стал слишком очевиден, отец мистера Локриана закрыл заведение — обстоятельства, сподвигшие его на это, так и остались весьма туманной главой в истории города. Что до похоронного участка при ней, то его мистер Локриан не поминал вообще. Эта скрытность не могла не вызвать в нас подозрений насчет того, что между ним и чудовищными развалинами, заслоняющими горизонт, существует связь. Даже я, знавший старика лучше, чем кто-либо ещё в городе, относился к нему с предубеждением. Во внешних своих проявлениях я всегда был вежлив, дружелюбен даже: он был, в конце концов, старейшим и самым надежным покупателем. Вскоре после того, как был завершен снос лечебницы, а последние останки ее бывших обитателей эксгумированы и поспешно кремированы, мистер Локриан нанес мне визит.