— Зачем вы сотворили с ними такое? — После приступа безудержного веселья его голос скрипуч, надтреснут, похож на дребезжание неисправных шестеренок.

— Я не собираюсь притворяться, что не знаю, о чем вы сейчас толкуете. Я слышал о том, что произошло, хоть мне до этого нет дела. Но меня вы обвинить не сможете, мистер Вейч. Я никогда не покидаю эту мансарду — вы сами прекрасно знаете. А вот вам бы я посоветовал уйти отсюда немедленно. Вы что, думаете, я недостаточно из-за вас натерпелся?

— Но почему все вышло так? — запротестовал Вейч.

— Откуда мне знать? Вы сами сказали, что вас не волнует форма решения проблемы. Лично я считаю, что все прошло идеально. Эти двое выставляли вас в дурном свете, мистер Вейч. Они хотели друг друга — что ж, теперь они друг у друга есть, и ничто их уже не разделит. Они теперь неотрывны одна от другого, а вот вы — человек совершенно свободный, ничем не обремененный. Шагайте себе навстречу очередной бытовой катастрофе. А вообще, погодите, я, кажется, понимаю, что вас тревожит. — На лице Вока — неожиданная гримаса осознания. — Вы расстроены, что конец пришел им, а не вам. Смерть — всегда лучший выход, мистер Вейч, но кто бы мог подумать, что вы разделяете эту точку зрения? Я недооценил вас — тут сомнений нет. Приношу свои глубочайшие извинения.

— Нет! — кричит Вейч, дрожа как загнанный зверь.

Недовольство Вока растет.

— Нет, значит? Нет?! Да что с тобой не так? Зачем ты вовлек меня во все эти треволнения? Думаешь, мне без тебя было мало? Поучись-ка у Капельдинера — разве он стенает и скулит сейчас? Ничуть! Он тих, он спокоен. Молчание болванчика — самое искреннее, его покой совершенен, ибо то покой существа, никогда не рождавшегося на свет. Он мог бы устроить переполох, но ему это не нужно. И эта его пассивность, эта пустота натуры — именно они делают его идеальным компаньоном. Похоже, этот болван — мой единственный настоящий друг. О, мертвое дерево, как же я тобой восхищаюсь. Посмотри, как его руки сложены на коленях — немой молитвенный жест. Посмотри на его онемевшие губы, с коих не срывается ни звука. Посмотри ему в глаза — они обращены в вечность!

Вок внимательнее вглядывается в лицо Капельдинера — и его собственный взгляд мертвеет. Он всем телом подается к будке, его руки вжимаются в разделяющее их с болванчиком стекло, будто притянутые мощью вакуума. Теперь Вок видит, что глаза куклы стали другими. Крохотные капельки крови набухли в их уголках, медленно скатываясь по блестящим деревянным щекам.

Отшатнувшись от будки, Вок обращается к Вейчу.

— Ты осквернил его! — потрясенно выдает он.

Вейч, смаргивая последние слезы из глаз — остатки истеричного веселья, — кривит губы в улыбке.

— Я ничего не сделал, — шепчет он с издевкой. — Не вини меня в своих проблемах!

Ярость парализует Вока, в глазах его — тысяча дум, тысяча планов отмщения. Вейч, осознав угрозу, рыскает взглядом по комнате в поисках чего-нибудь, что сошло бы за оружие. Заприметив что-то, он пригибается и медленно движется отшельнику навстречу.

— Ну и куда ты собрался? — спрашивает Вок, выйдя из гневного оцепенения.

Вейча интересует что-то на полу — по размерам и форме оно напоминает гроб. В голубовато-зеленом свете гирлянд видна лишь часть продолговатого черного ящика. Его опоясывает широкая кайма из полированного серебра, посаженная на массивные болты.

— Не вздумай! — кричит Вок, но Вейч, склонившись над ящиком, кладет руки на крышку.

Но открыть не успевает — Вок опережает его на шаг.

— Я все сделал для вас, мистер Вейч, но наградой за мои труды стала ваша черная неблагодарность. Я хотел, чтобы вы избежали упасти тех двоих… но теперь я искренне желаю ее вам.

После этих слов тело Вейча изгибается, словно притянутое за невидимые нити, и рывком поднимается к скрытым во мраке стропилам, исполняя судорожный танец весь путь наверх. Его крики ослабевают.

Но Воку нет до него дела. Метнувшись к черному ящику, он становится перед ним на колени и нежно проводит пальцами по полированной поверхности, проверяя, не повредилась ли она. Как если бы всякий последующий момент промедления был кощунственен, он внезапно поднимает крышку. Внутри лежит молодая женщина, чья красота ненадежно увековечена неопытным танатокосметологом. Вок смотрит некоторое время на труп, а после — шепчет, хотя никто его не слышит:

— Смерть — всегда лучший выход. Всегда.

Он все еще стоит на коленях перед гробом, когда его черты начинают подвергаться метаморфозам, вызванным внутренней борьбой очевидно противоречащих друг другу чувств. Лицевые мышцы извиваются в диком танце… и вот внутреннее смятение Вока находит выход в припадке судорожного смеха, счастливого смеха сумасброда. Окрыленный собственным безумием, Вок встает и начинает пританцовывать под звуки слышной лишь ему одному музыки, выплясывая вокруг незримой партнерши. Он подпрыгивает, приплясывает… и, похоже, не может остановиться, весь во власти судорог и конвульсий, захлебывается какофоничным хохотом. Но вот настает тот миг, когда ум либо окончательно покидает его, либо возвращается краткосрочным озарением, — и, покинув убежище темной мансарды, все так же смеясь и выделывая коленца, доктор Вок заступает на верхнюю площадку кривой лестницы, перемахивает через перила и камнем падает вниз, навстречу смерти. Падает беззвучно — как если бы самый последний смешок застрял в его глотке.

Посему те крики, что вы, быть может, слышите до сих пор, — не вопли безумного доктора Вока или незадачливого мистера Вейча. Эти двое канули навечно — в те области, о коих живущие не знают ровным счетом ничего. Не отражают они и ужаса последних минут Прины и Лэмма. Эти вопли, несущиеся из-за двери далекой мансарды, принадлежат одному лишь беспомощному деревянному болванчику, который ныне способен чувствовать тепло капель крови, катящихся по лакированным щекам. Там, за дверью, Капельдинер и поныне здравствует в одиночестве, среди теней заброшенного чердака, и глаза его катаются в глазницах беспокойными стеклянными шариками.

О глазах, что никогда не моргают

Мгла, стелющаяся по озерной глади, клубы тумана в непроходимых чащах, золоченый свет на покрытых росой камнях — подобные пейзажи располагают к такому. Потому что всегда есть что-то, что обитает в озере, что ломится сквозь чащу, что прячется под камнями. Что бы это ни было, наш взгляд уловить его не в силах: доступно оно лишь таким глазам, что никогда не моргают. Будучи в определенных местах, вы понимаете, что все наше бытие суть бесконечный взгляд, отстраненно фиксирующий запустение Вселенной. Но послушайте — неужели лишь столь очевидные в своей сверхъестественной атмосфере места служат подобной цели?

Возьмем, к примеру, переполненный зал ожидания. Все в нем такое стабильно-обыденное. Окружающие о чем-то тихо переговариваются, старые часы на стене алым перстом стрелки продавливают секунду за секундой в прошлое, жалюзи на окнах пропускают лишь полосы света из внешнего мира, да и те тщательно укутаны тенями. Однако в любом месте и в любое время оплоты нашей нормальности могут пошатнуться, ибо даже в окружении себе подобных мы порой подвержены иррациональным страхам, которые, стоит нам упомянуть их открыто, способны проложить дорожку в лечебницу для душевнобольных. Не чувствуем ли мы чье-то чужеродное присутствие? Не видят ли наши глаза что-то в дальнем углу зала, где все мы ждем незнамо чего?