Седую голову кладёт[78].

Гамзатова, как известного теперь поэта, земляки встречали с радостью. В Цада чтили его отца, его память, и в сыне хотели видеть человека, достойно представляющего их аул. Критерии у стариков были устоявшиеся, неколебимые, главным было — какой Расул человек, какая от него польза аулу, а остальное было делом второстепенным. Гамзат Цадаса провёл водопровод, Расул Гамзатов помогал в сельских нуждах, хлопотал о хорошей дороге к селу, и это было хорошо. Но когда речь заходила о стихах, в которых горцы знали толк, вердикт аксакалов был суров.

«У одного старика оказалась свежая газета, а в ней были мои стихи. Разговор перешёл на них, — вспоминал Гамзатов. — Всаднику нравится, когда люди хвалят его коня. Я тоже надеялся, что земляки сейчас похвалят моё стихотворение. В Москве и в Махачкале я уже стал привыкать к похвалам. Старик, державший газету, заметил:

— Отец твой Гамзат писал стихи. И ты, сын Гамзата, тоже пишешь стихи. Когда же ты будешь работать? Или ты думаешь и век прожить, не поднимая ничего тяжелее куска хлеба?

— Стихи — это моя работа, — ответил я как можно смиреннее, несколько ошарашенный таким поворотом разговора.

— Если стихи — работа, то что же тогда безделье? Если песни — труд, то что же тогда наслаждение и отдых?

— Для тех, кто песни поёт, они действительно наслаждение, но для тех, кто их сочиняет, они работа. Работа без сна и отдыха, без выходных дней и отпусков. Бумага для меня — то же, что для тебя поле. Мои буквы — это мои зёрна. Мои стихи — колосья.

— А, всё это красивые слова. Поле не приходит ко мне на крышу сакли. Я должен ходить в поле работать. Песни же сами находят тебя, где бы ты ни был, даже в твоей постели. Каждая твоя песня — это твой гость, который стучится в дом. Значит, каждая песня — это праздник. А наше поле — ежедневная, будничная жизнь.

Так, или примерно так, выражали свои мысли старейшины с нашего годекана.

— Но песня — это и есть моя жизнь.

— Значит, жизнь у тебя — вечный праздник. Песни ведь дело таланта. У кого он есть, тому легко написать хорошую песню. Кто не наделён им, тому, конечно, приходится трудиться. Только труд в этом случае мало помогает.

— Нет, вы не правы. Тот, у кого мало таланта, смотрит на искусство как на очень лёгкое дело. Он порхает с песни на песню. Он, как мы говорим, халтурит. Большой же талант приходит вместе с ответственностью за него, и человек с настоящим талантом смотрит на свои стихи как на очень важное, трудное дело. Не всё то, что поётся, песня, и не всё то, что рассказывается, рассказ.

— Тогда расскажи, как ты работаешь и в чём трудность твоего ремесла?

Вокруг меня сидели старые пахари. Я начал им рассказывать, но вскоре понял, что мне трудно объяснить им самые простые, самые понятные для меня вещи. Я сбился, засмущался и замолчал. Старцы с годекана в тот день взяли надо мной верх. Я не мог объяснить им, почему трудно писать стихи и вообще, что это за работа — писать стихи».

Старики были по-своему правы. Трудно объяснить, что такое творческие муки, как непросто найти, сложить слова так, чтобы они и авторскую мысль выразили, и сами по себе звучали красиво. Чтобы строчки не выбивались из общего ритма и чтобы между ними таилось нечто, что словами не выразишь, а читатель почувствует. Только тогда стихотворение и получится, постучится в сердце, запомнится. А если форма не будет соответствовать содержанию, то и содержание исчезнет.

Они в горах живут высоко,

С времён пророка ли, бог весть,

И выше всех вершин Востока

Считают собственную честь.

И никому не сбить их с толка,

Такая зоркость им дана,

Что на любого глянут только —

И уж видна его цена...

Душой робея, жду смущённо,

Что скажут на мои стихи

Не критики в статьях учёных,

А в горских саклях старики[79].

Прежде чем проносился слух о его приезде, Гамзатов успевал пройтись по окрестностям, вдохнуть родного, настоянного на травах, воздуха, посмотреть, что делается в полях и садах. Потом на это могло не хватить времени. Он бродил, повсюду встречая волнующие приметы детства и уже незнакомых ему детей со знакомыми чертами.

Он спрашивал, и это тоже было традицией, чей он сын, чья она дочь. И они отвечали с достоинством и гордостью за своих родителей. Мальчишки старались пожать руку как можно крепче, а девочки смущённо улыбались, когда их гладили по головке.

Приехавшему в село полагалось проведать всех родственников, зайти в каждый дом с гостинцем. Затем наступала очередь давних друзей, с застольями и песнями. За всем этим Расул Гамзатов не забывал и о главной обязанности — побывать на кладбище, где покоились его предки и родственники.

Цадинское кладбище...

В саванах белых,

Соседи, лежите вы, скрытые тьмой.

Вернулся домой я из дальних пределов,

Вы близко, но вам не вернуться домой[80].

При посещении кладбища полагалось читать «Ясин» — заупокойную молитву на арабском языке. Расул Гамзатов читал её сам или приглашал старшего из родственников, что тоже было в обычае. Изменить этот порядок не могло ничто. Какими бы карами ни грозили борцы с религией, горцы следовали своим традициям. И вряд ли нашёлся бы в Дагестане человек, даже фанатичный атеист, разрушавший мечети, которого бы не похоронили по правилам веры и над которым бы не читали «Ясин».

На кладбище людей невольно посещают мысли о скоротечности бытия, о трагичности самого существования человека, которому неминуемо предстоит расстаться с этим миром. Поэт часто размышлял о тайне смерти, о смысле жизни, о бренности всего земного. Одно из таких поэтических осмыслений человеческой судьбы мы находим и в последней в ту пору книге Расула Гамзатова «Высокие звёзды».

Хоть я не бессмертник, хоть ты не сирень,

Но срезать однажды нас будет не прочь

Белый садовник по имени день,

Чёрный садовник по имени ночь.

Хоть ты не пшеница, хоть я не ячмень,

Щадить нас не будут