Гамзатов получил премию имени Фирдоуси. Об этой книге он говорил Далгату Ахмедханову:

«Никогда не ставил себе целью написать стихи о той или иной стране. Если бы они рождались по такому принципу, то сейчас я мог бы, вероятно, показать вам пятьдесят книг о пятидесяти странах, в которых довелось побывать... В Иране я бывал трижды, и если из-под пера вышли стихи, то навеяны они были, как всегда, размышлениями о жизни, о людях, о Родине, о том, насколько мои иранские впечатления перекликаются с Дагестаном. Иначе ни для читателя, ни для меня они не представляли бы ценности. Самый верный судья — время. Разве мало было написано стихов о зарубежных странах? И что они теперь? Мы помним лишь те из них, что, рассказывая о чужих землях, поют о Родине поэта. “Катюша” Исаковского сама покорила весь мир, потому что эта песня о Родине... И ещё можно сказать, что эта книга соответствует моему творческому возрасту и не случайно названа — “Последняя цена”. Она содержит размышления о цене нашей жизни, любви, дружбы. Вспомним, как торгуются на восточном базаре... Вроде уже сторговались, но покупатель ещё и ещё спрашивает: а какова последняя цена? И продавец уже ударил с ним по рукам, а всё повторяет: ладно, но вот товару последняя цена... Торгуются и бедные, и богатые: дешёвый товар хотят продать подороже, а дорогой купить подешевле. Всех волнует последняя цена... Какова последняя цена всему, что есть в нашей жизни? Нет, если бы это были чисто персидские стихи, они бы не стоили и копейки на тегеранском базаре. Для меня они — и дагестанские, и общечеловеческие».

Страны отличались друг от друга, но сами люди были везде похожи. Казалось, переодень их в дагестанскую одежду — не отличишь. Даже среди европейцев он видел людей, удивительно напоминавших его друзей и знакомых. Разными были условия жизни. В поверженной недавно Германии люди жили заметно лучше, чем в победившем СССР, и не только в Германии. Было о чём призадуматься государственному деятелю Гамзатову. Но поэт Гамзатов видел желание людей жить в мире, забыть тяжёлое прошлое, все на свете хотели любви и счастья.

В Японии читал стихи свои

На языке родном — в огромном зале.

— О чём стихи? — спросили. — О любви.

— Ещё раз прочитайте, — мне сказали.

Читал стихи аварские свои

В Америке. — О чём они? — спросили.

И я ответил честно: — О любви.

— Ещё раз прочитайте, — попросили.

Знать, на любом понятны языке

Стихи о нашем счастье и тоске,

И о твоей улыбке на рассвете.

И мне открылась истина одна:

Влюблёнными земля населена,

А нам казалось, мы одни на свете[74].

Когда Луиза Ибрагимова в интервью с Гамзатовым спрашивала, не мешало ли ему незнание языков, он отвечал, что вполне полагался на переводчиков, а что касается самих языков, то он предпочитал вслушиваться в музыку речи: «Меня волнуют звуки чужой речи, мне доставляет удовольствие вслушиваться в непонятные слова, мне нравится бывать в театрах, на концертах, хотя на сцене и говорят на чужом языке. Вслушайтесь в испанский, итальянский... По-моему, все языки красивы».

...И две мулатки песню пели,

В словах искрились угольки,

Горячих губ, что пламенели,

Слегка белели уголки.

Пленён был песней этой сразу

И оценил её чекан

Я — горец, преданный Кавказу,

Перелетевший океан[75].

Из Индии он писал Твардовскому:

Ни облачка над улицами города,

И, кажется, что выцвел небосвод.

Шумит Бомбей и, захмелев от голода,

В тарелках щедро солнце раздаёт.

Пью только чай и охлаждаюсь соками,

Жара похожа на сухой закон...[76]

В беседе с Таисией Бахаревой дочь поэта Патимат вспоминала: «Ещё помню, как, возвращаясь из зарубежных поездок, родители привозили нам подарки. Мы всегда с трепетом ожидали их приезда. Папа никогда не покупал одежду, а дарил нам сувениры из разных стран. У него в кабинете висела индонезийская кукла-марионетка, стояли там и японские деревянные куклы».

В ЦАДА, К МАТЕРИ!

Когда я, объездивший множество стран,

Усталый, с дороги домой воротился,

Склонясь надо мною, спросил Дагестан:

«Не край ли далёкий тебе полюбился?»

На гору взошёл я и с той высоты,

Всей грудью вздохнув, Дагестану ответил:

«Немало краёв повидал я, но ты

По-прежнему самый любимый на свете...»[77]

Где бы ни был Гамзатов, его всегда тянуло на родину, в Цада. Там, среди родных гор, его всегда ждало вдохновение. Там, несмотря на свои регалии, он с волнением ждал, что скажут старики о его стихах. Стать знаменитым труднее всего на родине — в верности этой истины он убеждался снова и снова. Но когда Расул Гамзатов переступал порог отчего дома, сердце его трепетало от радости — радости встречи с матерью.

Хандулай всё ещё носила траур по сыновьям и мужу. И приезд сына был для неё теплом, согревавшим опечаленное сердце. Она слышала его по радио, читала о нём в газетах, но ей, как и всем другим матерям, больше всего хотелось, чтобы он оказался рядом.

Мальчишка горский, я несносным

Слыл неслухом в кругу семьи

И отвергал с упрямством взрослым

Все наставления твои.

Но годы шли, и, к ним причастный,

Я не робел перед судьбой,

Зато теперь робею часто,

Как маленький, перед тобой.

Расул рассказывал матери о своих успехах, о семье, о новых книгах, а её беспокоили его усталые глаза и появившаяся в висках седина.

Мне горько, мама, грустно, мама,

Я — пленник глупой суеты,

И моего так в жизни мало

Вниманья чувствовала ты...

А ты, с любовью, не с упрёком,

Взглянув тревожно на меня,

Вздохнёшь, как будто ненароком,

Слезинку тайно оброня.

Звезда, сверкнув на небосклоне,

Летит в конечный свой полёт.