Их не остановили даже осенние дожди.

Вечером перед началом Рамадана Сулейман и Ибрагим пировали в своем шатре. Давуд, вместе с другими ичогланами, прислуживал им.

— Здесь оленина вкуснее, чем в Эдирне, — заметил Сулейман, жуя нежное мясо.

— М-м-м… — одобрительно промычал Ибрагим.

Султан и великий визирь жадно рвали зубами мясо и овощи, лежащие перед ними на блюде. После того как они насытились, блюдо отдали полководцам рангом пониже.

Давуд подошел к ним с флягой вина. Когда он наклонил флягу, собираясь наполнить кубок Сулеймана, султан схватил его за руку и нежно погладил волоски на тыльной стороне ладони:

— Спасибо.

Давуд поклонился и, пятясь, вернулся в шеренгу ичогланов, которые стояли в углу шатра. Другой ичоглан внес в шатер большой кальян. Сулейман и Ибрагим пересели с дивана на подушки, лежащие на полу, и взяли в рот мундштуки слоновой кости. Их окружило облачко густого ароматного дыма. Хотя Давуд стоял вдалеке, даже у него закружилась голова от сладкого дурмана. Наркотик сразу подействовал на него, потому что у него с самого утра крошки во рту не было. По его телу прошла крупная дрожь; он всей грудью вдохнул одурманенный воздух.

Стоя молча и неподвижно, он наблюдал, как двое лежащих на подушках мужчин теснее придвинулись друг к другу и сплелись в объятиях, как Сулейман прижался щекой к щеке Ибрагима. Неожиданно для себя Давуд сильно возбудился. Губы его дрогнули, и он непроизвольно провел по ним языком. Великий визирь распахнул свой кафтан и откинул полу кафтана Сулеймана; теперь оба оказались частично обнажены. Он медленно скользнул вниз, целуя грудь и живот друга, его рука и губы двигались к плоти между ногами Сулеймана.

Вытаращив глаза от изумления, Давуд смотрел, как Ибрагим нежно ласкает губами увеличившийся жезл друга, как берет его в рот… Кровь прилила к низу его живота; смутившись, он одернул на себе расшитую золотом рубаху.

Ибрагим как будто заметил его возбуждение и жестом приказал ему присоединиться к ним, но ичоглан был как в тумане. Его охватило смущение. Показалось, что и сам шатер, и все, что в нем происходит, — плод галлюцинации, его воображения.

Он сделал шаг вперед; его качнуло. Голова закружилась. От страха и желания он задрожал всем телом. Руки у него затряслись. Аромат наргиле продолжал наполнять его легкие, голова стала легкой, он вдруг страшно развеселился.

Давуд снова нерешительно шагнул вперед. Все кружилось у него перед глазами. В животе заурчало. Вдруг внутри все сжалось, и он изверг содержимое пустого желудка на красивый ковер. В ужасе зажав рот ладонью, он бросился вон из шатра. Он успел заметить, как побагровело от ярости лицо великого визиря, когда султан оттолкнул его и высвободился из его влажной и нежной хватки.

Давуд быстро пробежал мимо личной охраны, вниз, по травянистому склону. Спотыкаясь, он добрался до рощи и там неуклюже согнулся пополам. Его снова вывернуло наизнанку. Крупная дрожь сотрясала его тело. Вдруг к нему прикоснулась чья-то теплая рука. Давуд смущенно обернулся — голова кружилась по-прежнему. Он увидел султана. Тот последовал за ним, явно озабоченный его состоянием.

Сулейман мягко погладил Давуда по спине и животу, а тот продолжал извергать остатки желчи. Сладковатый запах гашиша лишь усиливал рвоту. Наконец, совершенно обессилев, он рухнул на землю. Сулейман нагнулся и подложил руку ему под голову, чтобы Давуд не ударился. Оба легли в высокую траву.

Забывшись, Давуд положил голову на грудь своему господину.

Сулейман нежно гладил бритые голову и щеки, заботливо прижимая к себе ослабшее тело.

Хюррем вышивала алую подушку в тишине двора валиде-султан. Рядом с ней сидела Хафса; она проворно подбирала лежащие в чаше драгоценные камни, которые следовало нашить на материю.

Прошло пять месяцев с тех пор, как Сулейман в гневе покинул Стамбул. Хюррем понимала, что он не успеет вернуться к рождению их четвертого ребенка, которое ожидалось со дня на день. Ее очень печалило и отсутствие писем — от любимого не было ни слова.

В городе ходили слухи о победах на севере, но она жаждала весточки от любимого.

— Не бойся, дитя мое; страх вреден твоему малышу.

Хюррем задумчиво погладила живот.

— Хафса, я не права?

Валиде-султан положила руку на руку Хюррем, гладившую тугой живот. Какое-то время две женщины сидели молча. Наконец Хафса заговорила:

— Нет, дитя мое, я так не думаю. Наш род уходит в глубь веков, но в рукописях, которые хранятся в библиотеках, отмечены те, кто посмел бросить вызов традициям.

Острая боль кольнула бок Хюррем. Хафса положила руку ей на плечо, другой рукой массируя ей живот.

— Не торопи его, дочь моя. Мы с тобой обе знаем: он любит тебя так сильно, как только может любить мужчина. У него свои демоны, с которыми он сражается с такой же страстью, как с войсками Лайоша, — но его сердце, несомненно, принадлежит тебе.

Хюррем через силу неуверенно улыбнулась.

К концу вечера она вынуждена была лечь. Ее пронзала острая боль. Она обильно потела; схватки оказались мучительно сильными. Вокруг нее хлопотали Хафса и Хатидже. Они мягко обтирали ее влажными губками.

Схватки продолжились и ночью; и только когда лучи утреннего солнца проникли к ней в комнату и муэдзин запел первый призыв на молитву, показалась головка ребенка. Хафса улыбнулась от радости, приняв младенца.

— Мальчик! — радостно провозгласила она. — Такой же красивый, как его отец. — Она улыбнулась роженице и добавила: — Но глаза у него твои, дорогая.

Измученная Хюррем тоже просияла, когда маленького Селима положили ей на грудь. Она прижала к себе третьего сына, чувствуя, как пульсирует пуповина, связывающая его с ним.

Сердце ее сжалось. Пока их с ребенком связывает кровь.

Когда он жадно присосался к ее груди, она погладила тонкие волоски у него на голове и крепко заснула.

Утром, как только роженица проснулась, Хафса поднесла к ее лицу свиток бумаги, и Хюррем прочла:

Любимая, ты светишь в этом мире,

Как в полночи луна, как солнышко во мгле…

Прекраснейшая…

Весна моя веселая, мой день,

Мой сладкий апельсин, цветок благоуханный,

Ты мой Стамбул, мой Караман и Анатолия,

Мой Бадахшан, Багдад и Хорасан…

Я золото волос твоих люблю и озорные глазки!

Люблю всегда!

Я, Мухубби[5], — израненное сердце, глаза в слезах,

Но счастлив.

Сулейман

Со слезами на глазах Хюррем снова и снова перечитывала стихи. Прижав письмо к губам, она поцеловала подпись своего любимого.