И как мог их мир столь разительно измениться за какие-то месяцы? Еще в начале года Австрия была свободной страной, народ и правительство которой приняли совместное решение сохранять независимость. И как она, Кэте, могла так ошибаться в своих соседях? Как могла не замечать ненависть, которая таилась в людях, пока Гитлер не выпустил ее на свободу?

– Ничего, Штефан, – сказала она, наблюдая за Риком, который встал и открыл входную дверь, – ему явно хотелось, чтобы мальчик поскорее ушел, и в то же время не хотел показывать это. – Ничего. Заходи потом, поговорим. Если меня не будет, где-нибудь тут будет лежать записка с твоим именем. В ней я напишу тебе все, что узнаю.

Рик захлебнулся страхом:

– Но… мы…

Его взгляд был устремлен за дверь, к линотипу: нацисты изувечили его, но из строя вывести не сумели. Машина стояла молчаливым напоминанием об огромности взятой ими на себя задачи, к которой, как совершенно справедливо считал Рик, им пора возвращаться. Можно помогать или одному человеку, или людям, но делать и то и другое сразу не получится, даже если смелости не занимать.

Кэте выдвинула ящик стола:

– Я приклею записку скотчем ко дну этого ящика. Если, когда ты придешь, меня не будет, выдвини ящик и пошарь в нем хорошенько, ладно? – (Штефан, опустив голову, повернулся, чтобы уйти.) – Штефан… старайся не привлекать к себе внимания, хотя бы первое время. Ты живешь не в еврейском квартале, и это хорошо. Эти нацисты терроризируют сейчас евреев в их кварталах. – Неужели это спасло его от ареста? – И никому не говори о том, где ты прячешься, для их же безопасности. Ты меня понял? Не говори маме. Зофии Хелене тоже не говори. Никому.

«Пожалуйста, не говори ничего моей дочери, – молилась она про себя, глядя уходящему мальчику в спину. – Не подвергай ее опасности, пожалуйста». Хотя, если вдуматься, это было смешно. Штефан, ставший первым другом Зофи, при всем желании не мог подвергнуть ее опасности большей, чем та, которой уже подвергла ее мать своим неумеренным чувством долга и справедливости.

Когда мальчик тихо выскользнул из редакции на улицу, Рик, чей страх готов был прорваться обвинениями, повернулся к Кэте.

– Знаю, Рик. Я все знаю, – опередила его она, ведь тревожиться о судьбе одной-единственной жертвы было для них непозволительной роскошью; их ждали другие дела. – Но этот мальчик… всего полгода назад это был просто мальчик, который пришел сюда, а в кармане у него лежали шоколадные конфеты. Он стал настоящим другом Зофи, первым из ее сверстников, кто не смотрел на нее как на чокнутую. И потому что он относился к ней как к ровне, так же к ней отнеслись и все его друзья.

– Просто он появился, как призрак, – сказал Рик. – Ты хотя бы слышала, как он входил?

И тут, несмотря на все ужасы, творившиеся вокруг, Кэте не сдержала улыбки:

– Это Зофи виновата, она его научила. Ей нравится изображать Шерлока Холмса.

На вокзале в Гамбурге, стоя с детьми в очереди на обмен немецкой валюты на голландскую, Труус ломала голову над тем, что делал бы барон Аартсен, не зайди она к нему. Возможно, повез бы детей сам, но одно дело, когда на границе задерживают обычную голландскую женщину, везущую детей по поддельным германским пропускам, и совсем другое – когда на ее месте оказывается голландский дипломат. Не исключено, впрочем, что пропуска настоящие. Труус была благодарна барону за то, что он оставил ей возможность верить в подлинность документов или хотя бы искренне утверждать, что она ничего не знает о подделке.

– Я хочу обменять шестьдесят рейхсмарок на гульдены, – сказала она таможеннику, когда подошла ее очередь.

– Для кого? – задал он вопрос.

– Для детей, – ответила Труус.

Немцам позволено было вывозить из страны по десять рейхсмарок на человека, и барон Аартсен учел даже это, снабдив ее деньгами по числу детей. Но, как опытная путешественница, Труус знала, что немецкие пограничники легко присваивают рейхсмарки, а вот гульдены берут не так охотно – обмен валюты подлежит строгому учету и контролю, из-за чего у них могут выйти неприятности.

– Это ваши дети? – спросил таможенник.

Конечно, это были не ее дети. В пропуске на каждого из них была указана их национальность: еврей.

– Детям евреев не нужны деньги, – заявил офицер и без долгих объяснений переключился на следующего в очереди.

Подавляя ярость, Труус хрустнула сплетенными пальцами в перчатках и только тогда отошла от окошка. Спорить было бессмысленно – ничего не выиграешь.

Вместе с детьми она подошла к билетной кассе.

– Билет до Амстердама на завтра, пожалуйста, – сказала она.

Вообще-то, все проездные документы уже были у нее на руках, но в Амстердаме она сдаст лишний билет и получит за него сумму в гульденах, то есть осуществит обмен валюты кружным путем. Гордясь своей изобретательностью, она повела детей к поезду.

В Оснабрюке они пересели на поезд, который шел в Девентер. Как оказалось, в составе было всего два вагона. В одном ехала Труус с детьми, а во втором возвращались в Голландию принцессы Юлиана и Беатрикс, посетив силезское имение своей бабки. По этой причине состав не остановился в Олдензале, сразу за германо-голландской границей, а проследовал прямо на Девентер, где никаких пограничников уже не будет. А если и будут, то вряд ли станут с особым пристрастием досматривать поезд, в котором возвращаются на родину особы королевской крови. Теперь ясно, почему барон так настаивал, чтобы Труус с детьми села именно в этот состав.

Однако барон не предусмотрел, что голландские пограничники могут войти по дороге. Это случилось в Бад-Бентхайме: в вагоне, где ехала Труус, появились двое в форме и стали проверять документы. Труус повернулась к детям и спокойно, но достаточно громко, так чтобы слышали пограничники, сказала:

– Дети, отправляйтесь мыть руки, а когда вернетесь, я вас причешу.

– Но ведь сегодня Шаббат, – возразил старший мальчик, сущее наказание, а не ребенок: из-за него они едва не опоздали на поезд, так он причитал из-за кольца, которое отец подарил ему на бар-мицву, а он как-то ухитрился потерять.

«Не презирайте ни одного из малых сих; ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах всегда видят лицо Отца Моего Небесного»[8], – напомнила себе Труус. Как она ни старалась никогда не осуждать этих детей, на чью долю и так выпали страшные испытания, все же они нередко действовали ей на нервы.

Небо за окном покрывали тучи, так что нельзя было разобрать, зашло солнце полностью или его светящийся край еще застрял над горизонтом.

– Шаббат закончился, – сказала она. – А теперь идите.

– Шаббат не заканчивается только потому, что кто-то от него устал, – заявил мальчик, явно повторяя слова кого-то из взрослых.