«Пять великих поцелуев существует с 1642 года до нашей эры, когда Сол и Делила Корн начали распространять по западному миру свое случайное открытие. (До этого парочки сцепляли большие пальцы.) Классификация поцелуев — дело чрезвычайно трудное, все попытки приводят к массе противоречий, ибо, если все едины в том, что формула состоит из страсти, помноженной на ласку, помноженной на интенсивность, помноженной на длительность, то отдельные авторитеты придают разное значение различным из этих составляющих. Но независимо от классификации пять поцелуев считаются по всеобщему согласию полноценными, а этот — превзошел их все»(72).

Оставим пока в стороне мнение биологов и антропологов о том, что происхождение поцелуя связано с кормлением изо рта в рот, каковое практиковали наши обезьяноподобные предки: концентратов для искусственного вскармливания тогда не существовало, и разжеванная пища прямиком отправлялась в желудок младенца. Придумка Уильяма Голдмана, согласно которой поцелуи изобрели древние евреи, намного красивее. Автор изложил эту версию в своем блистательном романе «Принцесса-невеста». Мы охотно забудем о том, что чувства, которые мы испытываем, целуя любимого человека, суть только реликт оральной фазы развития. Для остальных случаев есть статья в «Википедии», по тональности немногим отличающаяся от трактовки Голдмана: «В западной культуре поцелуй используют для выражения любви или (сексуальной) благосклонности. Обычно в поцелуе принимают участие два человека, которые целуют друг друга в губы или иные части тела. В поцелуях по благосклонности и симпатии очень важны телесные ощущения. Любовные поцелуи часто отличаются длительностью и интенсивностью (с участием языка). На губах присутствует чрезвычайно много чувствительных нервных окончаний, поэтому при поцелуе особенно сильно возбуждается чувственная сфера. При близком контакте, который возникает благодаря поцелую, от партнера к*партнеру лучше переносятся феромоны. Поцелуй стимулирует влечение и желание».

Но особая суть истории Голдмана заключается не в самом поцелуе как таковом, а в его превосходных степенях. Ибо какая разница, какой из пяти ингредиентов формулы «страсть, помноженная на ласку, помноженная на интенсивность, помноженная на длительность» является самым значимым, если для влюбленных всякий поцелуй — нечто уникальное, неповторимое и особенное.

Чувство особости неразрывно связано с любовью. Если верно, что каждый случай половой любви по большей части заключается в предъявлении другому своего образа, то действительно едва ли мы сможем здесь без нее обойтись. Мы воспринимаем другого как нечто «особенное» именно потому, что и себя считаем особенными, ибо взгляд на нас особенного человека делает уникальными и нас самих. Именно поэтому наша любовь всегда особенная — во всяком случае, до тех пор, пока мы ее чувствуем и пока мыв нее верим.

Стоящий за этим феномен описать нетрудно. Любая уникальность и особость в нашей жизни опосредуется чувствами. Логические построения и рутинные действия не способствуют восприятию явлений как особенных. Именно чувства позволяют нам воспринимать и переживать мир как нечто возбуждающее, удручающее, курьезное, безумное, странное, волнующее и т. д. Чувства придают нашим переживаниям качества, ценность и важность. Любовь — это как раз такое чувство, которое внушает нам чувство того, что мы испытываем совершенно особое чувство. Другими словами: тема любви — это ее собственная особенность.

Мы всем своим существом участвуем в том, что мы чувствуем. Такое сильное чувство, как любовь, дает нам ощущение максимального внутреннего участия. Через восприятие другим человеком мы становимся особенно важными для самих себя. Из желания особенности, каковое порождает «особенное» чувство, возникает наше сугубо личностное понятие о любви. Любящие строят для себя особую действительность. Каждая пара, таким образом, создает для себя свой собственный мир. Приобретают важность вещи, казавшиеся прежде не важными, неинтересное становится интересным. Мы раскрываемся в невообразимой прежде мере, пусть даже потом мы снова начинаем медленно замыкаться в исходных рамках. Это полное погружение в изобретение самого себя. В фильме «Энни Холл» Вуди Аллен говорит: «Все, что осталось мне от моих женщин, — это книги: Толстой и Кафка», т. е. авторы, которых он, по его мнению, если бы не женщины, никогда не стал бы читать. Напротив, любимый ресторан, который раньше был для него так важен, так прекрасен и романтичен, после разрыва превращается в весьма неприятное место — теперь в нем нет абсолютно ничего романтичного. Весьма сомнительно держит себя тот влюбленный, который ведет свою новую возлюбленную в тот же ресторан, куда он ходил с ее предшественницами.

Изюминка заключается в том, что любящие считают свою любовь единственной и неповторимой, хотя и знают, что такое происходит не с ними одними. Насколько отличаются друг от друга любовные отношения, настолько же схожи многие шаблоны и ритуалы. Любовь без постоянного повторения фразы «Я тебя люблю» была бы такой же странной, как любовь без знаков внимания, малых и больших притязаний, без подарков и ритуалов. Чем более особенной находим мы свою любовь, тем больше похожа она на эталон любви. Только те любящие люди, которые говорят, что любят так же, как и все остальные, в действительности любят по-другому.

Любящие прославляют и без того прославленное чувство. Вероятно Джон Мани взял свои построения не из воздуха, утверждая, что образ, который мы лепим из партнера, есть проекция, составленная по схеме любовной карты. С единственной разницей, что схема эта не настолько схематична, как представлял себе Мани. Понятно, однако, что влюбляются всегда в представление. «Любящий любит возлюбленную такой, какой он ее видит», — к этим проницательным словам философа-социолога Макса Хоркхаймера добавить нечего (73). Образ, создаваемый партнером из любимого, так сильно искажен и задан, что «действительный» образ его просто исчезает. Таково неотъемлемое свойство любви. Выражаясь словами социолога Никласа Лумана, можно сказать: «Внешняя оболочка разрушается, но зато возрастает (в смысле, становится более интенсивным) внутреннее напряжение. Стабильность обеспечивается теперь только за счет внутренних ресурсов»(74).

В ритуализации нашего поведения мы стараемся создать то тепло, которым в детстве были окружены в семье (или которого нам остро не хватало). Детские миры отмечены отпечатками прежних восприятий и опытов. То, что представляется взрослым логически обоснованным и понятным, ребенок символически оценивает как хорошее или плохое. Они без рассуждений и без оглядки следуют путем, который изначально считают хорошим и правильным. Они сами придают ауру и ценность тем предметам, о которых знают, что те не являются «объективными». Игрушечный зайчик или тряпичная собачка остаются любимыми «одушевленными» предметами, несмотря на то, что уже четырехлетний ребенок, несомненно, понимает, что они не живут и не чувствуют.

Основное качество наших любовных отношений заключается в том, что мы, будучи взрослыми, наделяем предмет любви ценностями, магию которых не способен разрушить наш логический разум. Утренний кофе, который влюбленные, уединившись, пьют на балконе, приобретает особую значимость, которой он лишен, если тот же кофе пьют в одиночестве. Способность придавать ценность вещам является самой дорогой способностью человека. Создать ценности спонтанно и по произволу невозможно, так же, как невозможно создать их путем рас-суждений или переняв от других. Для того чтобы создать ценность, надо придать положительную эмоциональность представлениям. Однако превратить эмоцию в представление куда легче, чем превратить представление в эмоцию. Если друг рассказывает нам, какую радость он получает от верховой езды или подводного плавания, то — даже при самых добрых намерениях — это не делает нас счастливыми наездниками или ныряльщиками.