— Да-да, — закивал Жерар, — увидитесь, — и отчего-то засуетился ещё больше.

— Эй! — насторожился я. — Всё нормально?

— Конечно. Разве может быть иначе?

— Да хрен вас разберёт. У вас тут, по-моему, иначе как «иначе» вообще не бывает, всё через задницу.

Жерар сделал вид, что меня не услышал. Выкатил из камеры тележку с подносами и закрыл дверь.

* * *

— Это, по-твоему, «нормально»?!

Я смотрел на Фиону. Но вопрос задал Жерару, поскольку знал по опыту, что разговаривать с ней в нынешнем состоянии — продуктивно примерно настолько же, насколько продуктивной может быть беседа с кочаном капусты. Фиона это тут же подтвердила.

— Плесните колдовства в хрустальный мрак бокала, — провыла, воздев ко мне руки. — В расплавленных свечах мерцают зеркала!

— Ща плесну, — пообещал я. И влепил Фионе затрещину. — Я тебе ща так плесну! Ты когда нажраться успела? И где взяла?

— Напрасные слова — я выдохну устало, — прикрывая повинную голову руками и опускаясь на корточки, обиженно проныла Фиона, — уже погас очаг, ты новый не зажгла.

— Ну, и? — я повернулся к Жерару. — Это как понимать?

— А потому что ты сам виноват! — заносчиво объявил он. — Кто мне сказал, что надо подвиг совершить? Я у неё честно спросил, какой. Она сказала, выпить принести. Я и принёс. Маленько…

— Маленько?! — Я, наклонившись, взял Фиону за подбородок.

Прекрасные голубые глаза смотрели в разные стороны. Куда угодно, только не на меня. Я повернул лицо Фионы к Жерару:

— Это, ты считаешь, маленько?

— Напрасные слова — виньетка ложной сути, — прохныкала Фиона. — Напрасные слова нетрудно говорю!

Я с трудом удержался от желания влепить ей ещё одну затрещину. А потом опуститься на корточки рядом.

Что ни говори, а два дебила — это сила. И покрепче ребят гнула, не то что меня.

— Чем ты её так накачал?

— Настойка домашняя, — пробурчал Жерар, — на зимнем крыжовнике. Брат делает.

— А на летнем не делает?

— Нет. Пробовал, хуже получается. Выпивает быстрей.

— А на хрена ты это пойло с утра припёр?! До вечера подождать не мог?

— Дак, я ж порадовать хотел! Как на смену заступил, так и принёс. Я ж не думал, что сразу выпьет.

— Угу. Смотреть на бутылку будет.

Я рывком за шиворот поднял с пола Фиону.

— Может, её — того? — осторожно сунулся Жерар.

— Что — «того»?! — окончательно взбесился я. — Трактором переехать?

— Да нет же. В камеру отвести. Сказать, что приболела.

— Нет уж, — мстительно решил я. — Помирать, так с музыкой! Пошла! — и пинками погнал Фиону по коридору.

Жерар что-то виновато бухтел, топая позади меня.

Приложив браслет к замку, открыл дверь. Мы вышли на полигон.

— Ахренеть, — только и сказал я.

Для того, чтобы принарядиться, Фиона выбрала самый удачный момент из всех возможных.

Окружающие полигон трибуны, доселе пустые, оказались битком заполненными народом. Обзорные экраны, судя по их количеству, всю ночь занимались тем, что строгали себе подобных. Люди на трибунах шумели, дудели в пищалки, махали флагами и транспарантами.

Я повернулся к Жерару:

— Это ещё что?

Тот развёл руками:

— Дак, известно, что. Второй этап. Первые заезды — тренировочные, на них посторонних не пускают, только по ящику транслируют. А сегодня уже всё, как положено. Со зрителями. И господин Жан-Поль-младший здесь, и вдова господина Монтрезо-старшего, и друзья господина Жан-Поля. Всё самое благородное общество собралось.

Я толкнул Фиону в плечо:

— Слыхала? Всё самое благородное общество собралось на тебя глядеть.

Фиона задумчиво икнула — судя по всему, так и пребывала в блаженном забытье. Не сильно отдупляла, где находится.

А навстречу нам уже спешил товарищ инструктор. Он тоже принарядился: нацепил поверх красного костюма плащ, украшенный чем-то вроде новогодней мишуры.

Плащ сдержанно, благородно развевался на утреннем ветерке. Мишура по-идиотски посверкивала.

— Почему так долго? — поравнявшись с нами, прошипел сквозь зубы товарищ инструктор. — Идёмте! Вас хочет видеть господин Жан-Поль.

Круто развернулся, стегнув по нам полами плаща, и пошагал к трибуне.

Рабов с опахалами я не увидел. Зато по проходам между креслами VIP-трибуны — той, что под балдахинами, украшенными кистями — сновали официанты с подносами. Тоже, в общем-то, неплохой вариант для спасения от жары.

Жан-Поль сидел прямо по центру, под самым нарядным балдахином. В руке у него дымилась сигара. Справа от Жан-Поля сидела сухопарая старушенция в серебристом платье и огненно-рыжих локонах.

Старушенция обмахивалась веером. На пальцах сверкали перстни. На запястьях звякали браслеты. В волосах переливалась диадема.

Я пожалел, что этот мир пока не дожил до солнечных очков. И тут же забыл и про очки, и про старушенцию.

Потому что слева от Жан-Поля сидел Амадей. А рядом с ним — ну, кто бы мог подумать!.. Хотя, конечно, подумать о том, что вряд ли Амадей явится на мероприятие, не прихватив с собой Диану, следовало прежде всего.

Вместо убогой робы Диане выдали наряд, который старушенция, должно быть, извлекла из собственных сундуков. Ярко-голубое платье переливалось перламутром. Если бы не так сверкало, или был бы я не такой злой — решил бы, что красиво. Наверное.

В руках Диана держала веер. Но выглядело это так, будто готовится снять его с предохранителя и спустить курок.

Мне немного полегчало.

— Доброе утро, Костя, — сказал Жан-Поль. Выглядел он так же, как при нашей первой встрече, только нацепил поверх шнурованной рубахи чёрный плащ с мишурой, а на шею повесил бинокль, инкрустированный блестящими камушками. — Вчерашняя победа выглядела убедительно, поздравляю. Надеюсь, и сегодня не подкачаешь.

— Сегодня у меня качалка барахлит, — покосившись на Фиону, буркнул я, — с самого утра.

— Придётся что-то с этим сделать. Не хочется, чтобы ты разочаровал моего лучшего друга. — Жан-Поль повернулся к Амадею.

— Не разочарует, — ухмыляясь, пообещал тот. — Он хороший мальчик.

При этих словах старушенция положила на колени веер и поднесла к глазам бинокль — такой же, как у Жан-Поля, только розовый и камушков на пару килограммов побольше. Принялась разглядывать в него сначала меня, потом Фиону.

— Это что, кошка? — уперев окуляры в Фиону, тонким старушечьим голосом вопросила она.

Фиона нервно забила хвостом.

— Нет, ну что вы, — успокоил я, — это