– Я знаю, – ответил он.

Она ахнула:

– Вы серьезно?

Он самодовольно кивнул:

– Уверен, что к концу недели догадались бы все. Вы два раза заговаривали женским голосом. Первый раз это было в карете, когда Марбери уснул, а я дремал. – Он наклонился к ней. – Вы заговорили с лордом Уэстдейлом, как обычно разговариваете, потом вспомнили про свой маскарад и одернули себя. Я заметил у вас культурное произношение.

– О Боже. – Она устремила взгляд на зеркальную водную гладь. – Меня зовут леди Пиппа Харрингтон. Мой покойный отец был пятым графом Клэкстоном.

– А. Полагаю, ваша матушка актриса? Когда-то она пользовалась большой известностью.

Пиппа густо покраснела.

– Да.

Мистер Доусон тепло улыбнулся.

– А второй раз вы выдали себя, когда мы смотрели на гусей. – Ей понравилось, что его, похоже, ничуть не волновало ее происхождение. – Вы были явно взволнованы и…

– Я забыла. На секунду забыла про свой маскарад, потому что люблю гусей.

– А как вы забирались на сеновал? Моя дорогая, вы взбирались по лестнице с такой грацией, что это было почти смешно.

Пиппа нахмурилась:

– Вы хотите сказать, что придумали, будто забирались на сеновалы по всему миру? Мы лазали по той лестнице, просто чтобы вы могли меня проверить?

– Нет. – Мистер Доусон рассмеялся. – Это истинная правда, что я Король сеновалов. И в тот момент я не проверял вас, я уже знал. – Он потрепал ее по руке.

– Для меня огромное утешение знать, что мы по-прежнему друзья, – облегченно вздохнула Пиппа.

– Конечно.

– Как вы думаете… кто-нибудь еще догадался?

– Сомневаюсь. Никто не проводил с вами столько времени, сколько провел я. За исключением Марбери. Он подошел слишком близко.

– О Боже, мне так не хочется, чтобы он узнал.

Мистер Доусон поднялся и потянул ее за собой.

– Думаю, он узнает, моя дорогая. Ваши дни здесь в качестве камердинера сочтены. В любую минуту один из лакеев может решить поколотить вас за дерзость. Нахальство в камердинере среди челяди не приветствуется.

Она натужно сглотнула.

– Я не знаю, что делать. Я уже думаю о том, чтобы уехать. – И она рассказала ему все про свою историю с Грегори и днем рождения дядюшки Берти и о том ужасном дне в саду у Элизы. И призналась ему, как ненавидит леди Дамару, хоть и не имеет на это права и, вероятно, отправится за это в ад. Еще она подробно объяснила, почему не хочет возвращаться домой в Пламтри, и что сахарные скульптуры для нее все, не считая вересковых пустошей и дома.

– Вы не отправитесь в ад, – заверил ее мистер Доусон. – И попадете в Париж. Не мытьем, так катаньем.

– Неужели вы только что это сказали? – прошептала она. – Это одна из моих любимых фраз.

– Да, – подтвердил он, – сказал. Я поеду с вами в Париж и останусь там до тех пор, пока вы не устроитесь…

– Даже полгода?

– У меня есть сестра, которая живет там…

– Правда?

– Она вышла замуж за французского лавочника, и они поселились в прелестном доме в очаровательном квартале Парижа. – Он взял ее за подбородок и повернул к себе, глядя на нее с серьезным выражением лица. – Но вы не можете оставаться в одежде камердинера. Вы встретитесь с месье как женщина. И если он настоящий художник, он разглядит артистизм в вашей душе и захочет помочь.

– Вы так думаете? – Сердце буквально распирало от надежды.

– Да. Мы наймем служанку и возьмем ее с собой, чтобы у вас было надлежащее сопровождение.

Она обняла его:

– Ох, спасибо вам, милый мистер Доусон.

– Не нужно меня благодарить, – возразил он, отнимая ее руки.

– Нет, нужно, – настаивала Пиппа.

– Не забывайте, что под внешней кротостью у меня душа авантюриста. Но еще больше я люблю честность. Так что у меня есть два условия, – сказал он ей.

– О?

– Вам придется рассказать своим родным, что вы намерены делать. Мы увидимся с ними перед отъездом.

Грегори говорил ей почти то же самое. Ее кольнуло сожаление, что она не порадует его своим планом, но ехать с мистером Доусоном и дуэньей… что ж, большего и желать нельзя.

– Я бы хотела вначале съездить в Пламтри. – И сразу же на сердце стало легче. – Они думают, что я убежала, чтобы выйти замуж за Грегори… и возникнет очень неприятная ситуация, когда они узнают, что я за него не вышла.

– Если вы поедете со мной, то будете избавлены от этого беспокойства. Я заверю их в вашей безопасности.

Она улыбнулась:

– У меня просто камень с души свалился. А второе условие?

– Прежде чем мы уедем, вы должны будете сказать лорду Уэстдейлу, что любите его.

– Что? – В желудке у Пиппы образовалась холодная пустота. – Признаться, что я люблю Грегори? – Она до глубины души была потрясена вызовом мистера Доусона.

– Для меня совершенно очевидно, что вы его любите, – заметил он.

– Конечно, люблю. – Пиппа опустилась на бревно, руки у нее дрожали. – И всегда любила. – Это был непреложный факт, как смена времен года. – Но я не девочка для битья. Я же рассказывала вам, что произошло в саду, когда он узнал, что я неравнодушна к нему. Он бросился вон.

– И возможно, опять так сделает, – мягко отозвался мистер Доусон. – Но я не буду помогать вам в вашем замысле, пока он не услышит эти слова от вас самой. Если вы так сильно хотите поехать в Париж, а со мной это будет сделать гораздо легче, вы скажете ему.

Пиппа воззрилась на своего друга:

– Вы просите слишком многого.

– Вы всегда можете поехать одна.

Да, может, и собиралась сделать это. Она была готова одеваться мужчиной и проводить большую часть своего времени в качестве компаньонки приятельницы дядюшки Берти. Но с мистером Доусоном добраться до Парижа и жить там будет гораздо проще, легче и безопаснее и, без сомнения, намного веселее.

Сказать Грегори мучительную правду – что займет всего секунд тридцать – и заиметь союзника в Париже на целых полгода?

Или не уронить своей гордости и отправиться в город Любви в одиночку?

– Мне надо подумать, – призналась Пиппа. – Я признательна вам за предложение, но не уверена, что могу сделать то, о чем вы просите.

– Я понимаю, – отозвался мистер Доусон.

Она чмокнула его в щеку, прежде чем вернуться к своей роли камердинера, что означало – для видимости держаться от мистера Доусона на почтительном расстоянии, и они в приятственном молчании отправились назад к дому.

Грегори промаршировал в конюшню, поздоровался с Оскаром, который, улучив минутку, прилег отдохнуть, и попросил у конюшего лорда Тарстона самого норовистого жеребца. Его звали Принц, и он был пегий.