Быть может, часть изменений в жизни семьи, которые я отнес за счет кризиса, на самом деле произошли по другим причинам: со временем меняются и перспективы. Когда я был ребенком, семья представлялась мне как единое целое, в котором мне между мамой и дедушкой было уютно. Я, конечно, знал, что члены семьи не взаимозаменяемы. Отец мой разделял далеко не все взгляды деда, а мама, разумеется, очень отличалась от тетушки Габриэль. Но для меня, ребенка, существовала прежде всего семья. А потом уже члены семьи, составляющие ее. Со временем стало очень трудно находить между ними хоть что-то общее. Что, например, связывает дядю Поля с его сыном Клодом? Хотя, может быть, это мне только так кажется, потому что я их понимаю лучше, чем я понимал когда-то дедушку и маму. Мне кажется, что Клод и его отец принадлежат двум почти одинаково чуждым духу семьи мирам: дядя Поль выбрал деньги, политику, то есть силы, созидающие современный мир у нас на глазах. А Клод, как мы уже видели, возможно, сделал свой выбор в пользу Бога только затем, чтобы выразить свое несогласие с отцом.

Клод учился в семинарии, не помню уже точно в какой, когда один из этих двух миров начал разваливаться. После смерти тестя дядя Поль, возможно, по совету своего сына Жака, доверился рекламе американского чуда. Его заворожили успехи Уолл-стрит, одно название которого звенело в его ушах как современное Эльдорадо, и он вложил большую часть своих средств в американские акции которые назывались, если не ошибаюсь, «blue chips». Это выражение приводило в восторг детей, а я с грустью думал, что лет двадцать назад я тоже бы строил на «блю чипсах» такие волшебные царства, о каких только можно мечтать. Дядя Поль давно уже не был ребенком, но поддался феерическим мечтам. Старые заводы Реми-Мишо он подчинил Нью-Йорку, Детройту и Чикаго. Был, правда, один человек, который предупреждал его об опасности: Мишель Дебуа. Жак и Мишель сохранили между собой ту же братскую дружбу, какая соединяла нас с Клодом. Помните трех мушкетеров Жан-Кристофа Конта, опьяненных романами Пруста и Стендаля? Прошли годы, и они разделились на две группы: Жак и Мишель, с одной стороны, с их деловыми бумагами и заводами, а с другой — Клод и я, с монастырями в романском стиле и с упрямой любовью к литературе, с выбором в пользу Бога и воспоминаниями о блуднице с Капри. Жак восхищался Мишелем и слегка подсмеивался над ним. Он упрекал его в излишней скромности, из-за которой тот погряз в рутинной работе в Финансовой инспекции. Может быть, именно потому, что сам он не попал в эту инспекцию, Жак, чтобы взять реванш, подталкивал отца на смелые решения. Через несколько лет после поступления на работу в инспекцию Мишель, благодаря дружбе с дядей Полем и Жаком, вошел в состав правления всех предприятий Реми-Мишо. Но не смог помешать подчинению всей этой империи судьбе Уолл-стрит. Единственное, что он сумел сделать, так это открыто продемонстрировать свое несогласие с таким решением. С конца весны 1930 года и с каждым месяцем все больше приходилось признавать, что сближение дяди Поля с американской экономикой, переживающей кризис, унесло наследие Реми-Мишо. Подготовка к войне и сама война вызвали небывалое развитие заводов, производящих вооружение. А тут их пришлось срочно закрывать. Пострадали и все другие предприятия. Это был крах. А может, и полное разорение. 3 сентября 1929 года индекс Доу-Джонса побил все рекорды, достигнув цифры 381,17. Оставалось только ждать, когда же индекс достигнет отметки 400. Четверг 24 октября, знаменитый «черный четверг», стал днем крушения мифа об американском процветании. Менее чем за двенадцать часов на рынок были выброшены около пятнадцати миллионов акций, курс валют обрушился, паника охватила и гигантские компании и малых держателей акций, одиннадцать брокеров выбросились из окон небоскребов Уолл-стрит, и коллективная истерия привела за несколько дней к краху более чем трехсот пятидесяти банков. А 8 июля 1932 года индекс Доу-Джонса опустился до цифры 41,22, вернувшись на уровень 1896 года.

Лето 1930 и 1931 годов в Плесси-ле-Водрёе оставило у меня специфические воспоминания. Призрак разорения — относительного, конечно, поскольку у крупной буржуазии всегда есть резервы и родство с Круппами сглаживало трагичность момента — не слишком беспокоил дедушку. Думаю, что в каком-то смысле он даже радовался этому. Вполне логично. Ведь большинство семьи, от дедушки и до Клода, включая моих родителей и многих из молодежи, всегда выражали свое презрение к деньгам. Неудача дядя Поля могла стать своего рода концом эксперимента, а значит, и своего рода освобождением. Более неприятным было разорение. Крах, банкротство, судебные исполнители, задержка выплат были новыми словами в обиходе семьи. Причем очень неприятными. Прежде всего по двум или трем причинам. Они означали не только вступление семьи в мир деловых отношений, к которому мы относились без особого уважения, но и неудачу вступления в этот мир: мы не смогли преуспеть даже в том, что презирали. Слова эти придали неудаче очень неприятное значение. Лет за тридцать до этого мы предстали бы перед судом Республики — скажем, по политическим или религиозным причинам — с гордо поднятой головой. Теперь же, когда семья примирилась с государством, когда мы стали жить и думать как буржуа, пришедшие к власти, было невыносимо переживать подозрения прессы и общественности в растратах или финансовой нечистоплотности. Разумеется, с нашей стороны речь шла лишь о неумении и неосторожности. Мы сунули палец в механизм системы, а система не вникала в детали. Мой дед очень страдал от того, что честь семьи стали мерить аршином валютного торгаша. Он считал, что не надо было вмешиваться в подобные дела. А теперь, раз современный мир вовлек нас в них, теперь надо было с достоинством выходить из положения. Даже находясь в состоянии упадка, семья еще на что-то годилась. У Элен, жены Жака, не было богатого приданого. Но большая часть приданого Урсулы ушла на покрытие ущерба.

Пригодились связи с семейством Витгентшейнов и Круппов. Урсула и не подумала возражать. Она нашла совершенно естественным, что ее деньги используются для затыкания дыр. Вот и судите о людях: одни снимали перед ней шляпу в знак уважения, другие же говорили, что ей в любом случае хватит на маникюр и шоферов.

Для меня самым интересным было наблюдать, как скажется кризис на двух любимых мною людях, ставших уже взрослыми, на Клоде и на Мишеле Дебуа. Хотя Клод и подчинился вроде бы, став священником, старым традициям семьи, он все же оказался духовно наиболее далеким от всех остальных. Но при этом он соглашался с дедом, желавшим, чтобы кризис, по крайней мере, способствовал ослаблению, а может быть, и разрыву наших приобретенных благодаря клану Реми-Мишо связей с миром делячества и денег. Когда-то мне хотелось написать что-нибудь о жизни моего двоюродного брата Клода. Мне хотелось бы доказать, что история его призвания может быть объяснена двумя разными причинами. Прежде всего, можно утверждать, и это было бы не лишено оснований, что Бог позвал его и что он внял этому зову. А еще можно предположить, что на этот путь его толкнули три решающих фактора: влияние Жан-Кристофа, встреча с Мариной и нежелание иметь дело с современным миром бизнеса и денег. Презрение и даже ненависть к деньгам, любовь к Богу и к людям, любовь к Богу через людей и к людям через Бога — Клод подолгу беседовал на эти темы с моей матушкой, и иногда я тоже был свидетелем их бесед, — отрицание, с одной стороны, отмершего прошлого, а с другой — чересчур живой современности. Вот все это и формировало его жизнь, которая так долго протекала рядом с моей, отчего я и понимал, как я полагаю, лучше других тайные ее мотивы.