И вот что мне думалось по этому поводу.

Всякий напев, всякая мелодия, всякая музыка означает лишь эволюцию примитивного природного проявления чувств, того врожденного языка горя, радости или страсти, словами которого служат музыкальные звуки. Так же как различаются другие языки, различается и этот язык звуковых сочетаний. В силу чего мелодии, глубоко волнующие нас, не имеют никакого значения для японского слуха; а мелодии, которые совершенно не производят впечатления на нас, оказывают глубокое эмоциональное воздействие на чувства расы, духовная жизнь которой разнится с нашей собственной подобно тому, как синий цвет отличен от желтого… И все-таки в чем причина столь глубоких чувств, пробужденных во мне, чужеземце, этой восточной песнью, которую я даже выучить никогда бы не смог, – этой обычной песней слепой женщины из народа? Несомненно, голос этой певицы обладал некими свойствами, способными взывать к чему-то большему, нежели совокупность опытов одной расы, к чему-то столь же обширному, как человеческая жизнь, и столь же древнему, как познание добра и зла.

Однажды летним вечером двадцать пять лет тому назад в одном из лондонских парков я услышал, как девушка сказала «добрый вечер!» кому-то, кто проходил мимо. Ничего более этих двух коротких слов: «добрый вечер». Кто она была, я не знаю, я даже не увидел ее лица, как и никогда более не услышал ее голоса. И до сих пор, когда уже миновали сто времен года, воспоминание о ее словах «добрый вечер» непостижимым образом заставляет меня дважды испытывать сильное волнение – от ощущения удовольствия и боли, боли и удовольствия, несомненно связанных не со мной, не с моей собственной жизнью, а с предыдущими жизнями и погасшими светилами.

Ведь то, что составляет очарование голоса, услышанного лишь один-единственный раз, не может принадлежать этой жизни. Оно принадлежит жизням бесчисленным и забытым. Определенно никогда не существовало двух голосов, обладающих совершенно одинаковыми свойствами. Но в словах любви заложена нежность тембра, присущая неисчислимым миллионам голосов всего человечества. Наследственная память делает смысл этого тона ласки понятным даже для новорожденных. Также наследственное, без сомнения, наше знание звуков, выражающих симпатию, скорбь, сочувствие. И таким образом, голос слепой женщины этого города на Дальнем Востоке способен был оживить даже в западном сознании чувство более глубокое, чем индивидуальное бытие, – неясный немой пафос забытых скорбей, смутные любовные импульсы давно забытых поколений.

Умершие никогда не умирают навсегда. Они спят в самых потаенных уголках усталых сердец и занятых делом умов, чтобы лишь в редчайшие моменты пробуждаться от отголосков своего прошлого в каком-либо живом голосе.

I

Главный союзник Китая в минувшей войне, будучи глух и слеп, ничего не знал и до сих пор не знает ни о конвенциях, ни о мире. Он последовал за возвращающимися армиями Японии, вторгся в пределы победоносной империи и в жаркий сезон убил порядка тридцати тысяч человек. Он до сих пор продолжает убивать, и погребальные костры горят непрерывно. Время от времени порывы ветра приносят в мой сад этот запах дыма с холмов за городом, только чтобы напомнить мне, что расходы на кремацию взрослого человека моей комплекции составляют восемьдесят сэнов, то есть примерно полдоллара в американской валюте по текущему обменному курсу.

С верхнего балкона моего дома на всем своем протяжении до самой гавани просматривается японская улица с ее рядами магазинчиков. Я видел, как из разных домов этой улицы отвозятся в госпиталь холерные больные, а последним (только сегодня утром) был мой сосед напротив, который держал магазин фарфора. Его забрали насильно, невзирая на слезы и причитания его домочадцев. Санитарный закон запрещает лечение холеры в частных домах, тем не менее люди стараются спрятать своих больных, несмотря на штрафы и прочие санкции, поскольку государственные холерные госпитали переполнены и правила там жесткие, а пациенты полностью разлучены со всеми, кому они дороги. Но провести полицию удается не часто: она быстро раскрывает случаи сокрытия и является с носилками и носильщиками. Это кажется жестоким, но санитарный закон и должен быть жесток. Жена моего соседа с плачем шла за носилками, пока полицейские не принудили ее возвратиться в свой опустевший магазинчик. Сейчас он закрыт и, вероятно, никогда уже не будет вновь открыт своими владельцами.

Подобные трагедии заканчиваются так же быстро, как и начинаются. Лишившиеся члена семьи, так скоро, как дозволено законом, увозят свое скорбное имущество и исчезают, а обычная жизнь улицы продолжается и днем и ночью, совершенно так, как будто бы ничего особенного и не произошло. Странствующие торговцы с бамбуковыми шестами и корзинами, или ведрами, или коробками проходят мимо опустевших домов, оглашая окрестности своими привычными зазывами; с пением отрывков из сутр проходят религиозные процессии; слепая массажистка меланхолично свистит в свисток; частный ночной сторож проходит под постукивание тяжелой палки по плитам водостока; мальчик, продающий кондитерские изделия, по-прежнему бьет в барабан и печальным, сладким, словно у девушки, голосом поет любовную песенку:

Ты и я, мы вместе… Я оставался долго; но в момент расставания мне показалось, что я только что пришел.

Ты и я, мы вместе… Я все еще думаю о чае. Старым или свежим чаем из Удзи он мог бы показаться кому-то; но для меня это был чай Гекоро, чудесного желтого цвета цветка ямабуки.

Ты и я, мы вместе… Я телеграфист, а ты одна из тех, кто ждет весточки. Я посылаю свое сердце, а ты получаешь его. Что нам за дело теперь, если даже упадут столбы, если даже оборвутся провода?

А дети резвятся, как всегда. Они гоняются друг за другом с криками и смехом; они танцуют, распевая хором; они ловят стрекоз и привязывают их к длинным ниткам; они поют о тяготах войны, о том, как рубят китайские головы:

Иногда какой-нибудь ребенок исчезает, но те, что остались живы, продолжают свои игры. И в этом заключается мудрость.

Кремировать ребенка стоит всего лишь сорок четыре сэна. Несколько дней назад был кремирован сын одного из моих соседей. Маленькие камешки, с которыми он обыкновенно играл, лежат там на солнце точно так же, как он их оставил… Любопытна эта детская любовь к камням! В какой-то период жизни камни становятся игрушками не только детей бедняков, но и всех детей: не важно, сколько других игрушек у него будет, каждый японский ребенок хочет иногда поиграть с камнями. Детскому уму камешек представляется чем-то замечательным, да так и должно быть, поскольку даже для разумения математика нет ничего более чудесного, чем обыкновенный камень. Маленький сорванец подозревает, что камень намного больше того, чем он кажется, и это превосходное подозрение; и если бы глупые взрослые не сказали ему ложно, что его игрушка не стоит того, чтобы о ней размышлять, она бы никогда не надоела ему и он постоянно открывал бы в ней что-нибудь новое и замечательное. Только очень великий ум мог бы быть способен ответить на все детские вопросы о камнях.