– Но, – возражал я, – жизнь этого человека была чиста… Предположите – он мог искать смерти для того, чтобы своим существованием не толкать на соблазн греха других.

Мой знакомый иронически улыбнулся и сказал:

– Жила-была некогда в Японии одна знатная дама. Она была очень, просто поразительно красива. И вот она захотела стать монахиней. Отправилась в храм и высказала свое желание. Но настоятель сказал ей: «Вы еще слишком молоды. К тому же жизнь свою вы провели при дворе. В глазах светского мужчины вы очень красивы. Эта красота станет для вас постоянным искушением вернуться к мирскому. Кроме того, желание ваше может быть продиктовано минутным огорчением. Поэтому сейчас я не могу принять вас».

Но она продолжала просить. Да так настойчиво, что священник счел за лучшее уйти прочь, дабы избавить себя от ее общества.

Она осталась одна. Подле нее стояла хибати – большая жаровня с горящими углями. Женщина схватила щипцы, сунула их в огонь и держала до тех пор, пока они не раскалились докрасна. А потом этими щипцами безжалостно изранила и изуродовала себе лицо, навсегда разрушив красоту.

Ощутив запах гари, испуганный священник вбежал в помещение и увидел, что натворила несчастная. Это ужаснуло его, а та – без малейшей дрожи в голосе! – возобновила свои просьбы.

«Моя красота была помехой монашеству, – сказала она, – теперь ее нет. Сейчас вы примете меня?»

И настоятель удовлетворил ее просьбу. Ее приняли, и она стала монахиней.

Ну так кто поступил более мудро – эта женщина или священник?

– Но разве покойник должен был изуродовать себе лицо? – спросил я.

– Конечно нет. Если бы женщина таким образом хотела оградить себя от искушения, тогда ее действия едва ли поставили бы ей в заслугу. Калечить себя запрещено законом Будды. И она провинилась, нарушив его. Но она изуродовала лицо для того, чтобы принять посвящение, а не потому, что не чувствовала в себе достаточно сил избежать греха. Потому ее поступок простителен. Тогда как священник, лишив себя жизни, наоборот, совершил тяжкий грех. Ему следовало пытаться обратить тех, кто хотел соблазнить его. Но для этого он оказался слишком слаб. Если он чувствовал, что в нем, как в священнике, недостает сил бороться с грехом, ему следовало сложить сан, вернуться к мирской жизни и жить по законам тех, для кого закон Учителя не столь суров.

– Следовательно, согласно буддийскому мировоззрению, своим поступком он не стяжал никакой заслуги? – спросил я.

– Его деяние может казаться подвигом только в глазах тех, кто не знает закона, – ответил собеседник.

– А что думают те, кто знает закон? О его последствиях, о карме его поступка?

После недолгого размышления мой знакомый задумчиво произнес:

– Вся правда этого самоубийства ускользает от нашего знания. Возможно, это случилось уже не впервые?

– То есть вы хотите сказать, что в каком-нибудь из прежних существований он уже пытался избежать греха, уничтожив собственное тело?

– Да. Возможно, во многих прежних жизнях.

– А что теперь с его грядущими жизнями?

– Только Будда может дать ответ на этот вопрос.

– Но что об этом говорит доктрина?

– Вы забываете – мы не можем знать, что происходило в сознании этого человека.

– Предположим, что он избрал смерть только для того, чтобы избежать грехопадения.

– В таком случае ему придется вновь и вновь сталкиваться с искушением – со всеми страданиями и муками. И так будет продолжаться тысячи и тысячи раз – до тех пор, пока он не научится преодолевать самого себя. Через смерть не избежать вечной необходимости самоодоления.

Я покинул своего друга. Но меня преследовали его слова. Да и сейчас они преследуют меня. Я не могу пока дать себе ясный отчет, противоречит ли то, о чем рассказал мой знакомый, нашим, западным представлениям. Я подумал: «А любовь, ведущая к смерти, не есть ли нечто большее, чем воскрешение погребенных страстей? А может быть, она – неизбежная кара за прежние, давно забытые грехи?»

I

На бумажном фонаре у входа в один из домов на улице гейш начертано ее имя.

В ночи эта улица производит фантастическое впечатление. Узкая – как коридор между каютами в чреве парохода. Впечатление усиливают фасады домов, выходящих на улицу, – темные, из полированного дерева. Их раздвижные двери всегда крепко закрыты, только светятся оконца в каждой, затянутые бумагой, похожей на узорчатое стекло. Проходя мимо, вы ощущаете себя пассажиром первого класса. Но в реальности слева и справа от вас здания, и в каждом по нескольку этажей. Но в безлунную ночь этого не понять – освещен только первый этаж, укрытый навесом, а все, что выше, теряется в темноте. Светятся лампы изнутри, и свет пробивается сквозь бумажные окна. Светятся бумажные фонари, висящие снаружи, – по одному у каждой двери. Смотришь вдоль улицы, что длится между двух рядов таких фонарей, – и вдалеке эти линии сливаются в одно безмолвное сияние желтого света. Фонари разные: одни – круглые, яйцеобразные, другие – цилиндрические, иные – четырех- и шестиугольные, и каждый украшают японские иероглифы, каллиграфически выписанные. Улица безмолвна. Словно недавно здесь шумел праздник, но теперь он закончился, все разошлись и теперь веселятся вдалеке. А улицу оставили ночи.

Если идти с севера на юг, то на первом фонаре, что висит слева, можно прочесть: «Киноя: ути О-Ката», что означает «золотой дом, в котором живет Оката». Фонарь справа извещает о доме Нисимура и о девушке по имени Миёцуру – о «великолепном аисте», что обитает тут. Следующий дом слева – дом Кайяты, в нем находятся Кохана – «распустившийся цветок», и Хинако, у которой лицо как у куколки. Напротив – дом Нагаэ, а в нем – Кимика и Кимико… И так на полмили к северу тянется вереница дверей и фонарей со светящимися сообщениями об их обитателях.

Надпись на последнем фонаре из упомянутых указывает на то, что между Кимика и Кимико существует не только некая связь, но и что-то большее, а именно: имя Кимико начертано иероглифами, которые читаются как «Ни-дай-мэ». Перевести дословно это невозможно, но означает, что она только Кимико номер два, а Кимика – ее хозяйка и наставница. Кимика воспитала двух гейш, и обе носили имя Кимико. Ясно, что Кимико-старшая, или Кимико Ити-дай-мэ (то есть Кимико номер один), в свое время пользовалась большой известностью – только в таком случае имя может перейти от одной гейши к другой, поскольку имена обыкновенных гейш никогда не переходят к преемницам.

Если у вас появится когда-нибудь веская причина и вы зайдете в этот дом, то, открыв раздвижную дверь, услышите звук гонга, возвещающий о посетителе, и, возможно, увидите Кимику – если, конечно, ее маленькую труппу вместе с ней не пригласили куда-нибудь на этот вечер. Вы обнаружите, что она весьма интеллигентная особа и умеет поддержать умную беседу. Если она захочет, то расскажет вам истории весьма примечательные, которые стоит услышать, – настоящие истории из жизни, самой настоящей человеческой жизни. Поскольку улица гейш полна преданий – трагических, комических, мелодраматических. В каждом доме есть свои. И Кимика знает каждую. Некоторые из них – ужасные, просто ужасающие. Другие нельзя слушать без смеха. Иные заставят серьезно задуматься. История первой Кимико относится к таковым. Она не самая необычная, но одна из тех, что почти недоступны пониманию человека Запада.