— Так, пожалуй, — согласился Михаил.

— Позволь же, государь, отвезти тебя в обитель. — И приказал дворецкому: — Эй, Аким, быстро коня в сани!

А в монастыре и впрямь случился переполох. Марфа встала следом за сыном, хотела позвать его к молитве и увидела его келью-опочивальню пустой, с причитаниями и криком пустилась искать сына и взбудоражила всю монастырскую братию. Да вскоре все утихомирились. Распахнулись монастырские ворота, и чалый конь рысью влетел на двор, из саней сей же миг выскочили возбуждённый Михаил и перепуганные отроки-холопы. Увидев мать, идущую по двору, крикнул:

— Матушка, не гневайся! Винюсь перед тобой!

Марфа милостиво махнула рукой:

— Что уж там, повинную голову меч не сечёт.

...Кострому юный царь Михаил и инокиня Марфа покинули 19 марта. Их сопровождали все послы и воевода Бутурлин с семьёй. Уезжали под колокольный звон, под охраной двух сотен стрельцов, с большим обозом провианта. Путь пролегал на Ярославль, потому как у юного царя были причины не спешить в Москву. Однако сразу по прибытии в Ярославль царь отправил в Москву гонцов с повелением Боярской думе и Земскому собору о наведении в державе порядка и о земледельческих работах ввиду наступления весны, о многом другом, о чём должно заботиться государю великой державы.

Шли годы, но в жизни обитателей Мальборгского замка мало что изменилось. Он по-прежнему пустовал и медленно разрушался. Обветшала крыша, во многих местах свалилась черепица, сгнили стропила, залы заливала вода, засыпал снег, потому как рамы и двери не устояли, разрушились очаги. Пан Гонта лишь кое-как поддерживал в жилом состоянии ту часть замка, куда наезжал богослов Пётр Скарга. У пана Гонты появились два внука, но он лишился сыновей. Их забрали в войско королевича Владислава, который отправился в Россию, добывать «свой» престол. И какой год о Юлиане и Юзеке не было ни слуху ни духу.

Правда, в жизни митрополита Филарета и князя Василия кой-какие перемены произошли. Из узников они превратились в дворовых холопов. Потеряв сыновей, пан Гонта остался без работников. И однажды он упросил богослова Скаргу отдать ему узников для работы по хозяйству.

— Ты, Панове святой отец, не беспокойся, они от меня не убегут, — заверил пан Гонта богослова.

— Но теперь при них и стражей не будет. Смотри, пан, ежели упустишь, несдобровать: и Господь накажет, и тем паче король, — предупредил Пётр Скарга.

— Уберегу, святой отец, — стоял на своём пан Гонта.

И богослов уступил.

Ещё король Сигизмунд проявил к ним милость, и их перевели из подземного каземата в сторожевую башню, которая возвышалась близ ворот. Каменная башня оказалась тоже холодной, и в ней не было очага. Филарету пришлось сложить некое подобие камина, вывести трубу в амбразуру Ещё он настлал на камень полы и сделал раму в оконный проем, выходящий во двор замка.

За дела по хозяйству пана Гонты Филарет взялся с удовольствием. Ещё в Антониевом монастыре он научился всему тому, что выпадало делать крестьянским рукам. И его не тяготил сельский труд. Он рьяно брался пахать землю и молотить хлеб, копать гряды под овощи, выпалывать на них сорняки. Вставал Филарет на заре, совершал молитву и ждал пана Гонту, который закрывал на ночь узников под замок. Он не заставлял себя ждать. Иной раз являлся во время молитвы и пытался прервать её. Но Филарет не позволил пану нарушать утреннее моление, даже если пан Гонта грозился оставить его голодным. Но и без угроз пан Гонта скупо кормил узников, особенно урезал порции князю Василию, потому как князь так и не приобщился к крестьянскому труду. И первое время вовсе отказывался выходить на работу, не находя в себе сил, которые подорвала долгая болезнь. Однако Филарет сумел-таки убедить князя, что в труде их спасение.

— Соберись с духом, брат, возьми в руки цеп или вилы, заступ или грабли, научу тебя, как управляться ими.

И спустя год они покидали башню вместе и пребывали в трудах до позднего вечера. Постепенно князь одолел немудрёную науку сельских дел. Когда молотили хлеб, то у него появилась даже сноровка, он ударял по снопам с расчётом, дабы меньше тратить сил. Филарет же был рьян в работе, он испытывал от неё наслаждение. Забыв обо всём, что его окружало, вспоминал свою молодость, первые годы супружества, когда часто ездил в костромскую вотчину, в село Домнино, где многажды брался за цеп и молотил хлеб вместе с холопами.

Кроме обмолота хлеба Филарета и Василия заставляли молоть зерно на ручных жерновах. Эта монотонная работа была ещё более тяжёлая, чем молотьба. И князь Василий изнемогал от неё. А череда тяжёлых дел не убывала. Узникам приходилось чистить лошадей, коров, убирать навоз в конюшне и хлеву. Чаще Филарет посылал князя к лошадям, сам же занимался с коровами и свиньями. Пан Гонта вменил им в обязанность колоть дрова, топить печи, носить воду, подметать и мыть полы. У них была прорва дел, и к ночи они оба падали от усталости.

Женщины в доме пана Гонты были милосерднее к узникам. И они, как могли, облегчали их тяжёлую участь, тайно от Гонты подкармливали, пускали помыться в баню. Случалось это чаще в дни полевых работ, когда Филарет и Василий к вечеру были чёрными от пыли.

Но была у россиян, влачивших рабское существование за крепостными стенами замка, и другая сторона бытия. Каждый раз, когда Пётр Скарга возвращался из долгой отлучки в замок, он вновь и вновь пытался обратить Филарета и Василия в католическую веру. В такие дни Скарга запрещал пану Гонте выводить узников на работу. Богослов приходил в башню, и начиналось долгое и нудное принуждение православных христиан забыть о своей вере, возлюбить веру западной церкви. Иногда Скарга шёл на уступки и звал россиян всего лишь признать унию и стать её сторонниками.

— Ты же помнишь, Филарет, и ты, князь Василий, что ваш российский архиерей Игнатий стал служителем унии и никто, ни Бог, ни люди, не упрекнули его за сие, — доказывал богослов.

— Игнатий-грек отступник, русская церковь предала его анафеме. Разве этого осуждения мало? — возражал Филарет.

Петру Скарге приносили в каземат стул. Телохранители уходили из башни, а он садился и начинал проповедь. Встречая упорное сопротивление россиян, он с каждым днём становился злее, жёстче вдалбливал каноны своей веры в головы непокорных, принуждал их повторять за собой католические молитвы. Случалось, что Пётр Скарга пускался на уловки и благостно рассказывал узникам о том, как в давние исторические времена униатская церковь царствовала на многих землях, где ныне исповедуют православие. Он принуждал узников вставать на колени, сам расхаживал по башне и со страстью в голосе излагал то, что случилось во времена царствования императора Палеолога в конце тринадцатого века.

— Был год, когда латинская империя пала и никейский император Михаил Палеолог Восьмой захватил Константинополь. Православные христиане торжествовали, — начал свою проповедь богослов, — но их торжество было недолгим. Папа римский Урбан Шестой не примирился с захватом греками Константинополя. Призвав на помощь Господа Бога и все католические силы, против захватчиков и их вождя Михаила Палеолога выступила вся империя. Церковь обвинила его в хитрости и коварстве, потому как престол после смерти императора Феодора Ласкариса должен был занять его сын Иоанн. Но Палеолог оттеснил Иоанна от трона и изгнал из Никеи...