Я провел в Гимере почти три дня, а затем вспомнил вдруг, что на следующий день голуби должны были возвратиться в храм Венеры Эрикины, и что Флавия, как она сказала, «естественно, будет там».

Вспомнив это, я немедленно покинул Гимеру и поспешил на Эрик.

Когда я вновь поднимался по склону Эрика, весна уже не удивляла меня: она была во мне. Во мне было ожидание чего-то нового, что старо, как мир, и с чего, собственно говоря, и начался мир. Стесихоровский стих о ласточке и весне δκα ήρος ώραι κελαδήι χελιδών звучит с такой легкостью не потому, что был создан Стесихором: так или иначе его слышит каждый человек на заре своей жизни. Стих этот превращал меня в самое простое весеннее существо, а легкость весеннего воздуха была легкостью моей души.

Я опоздал к началу священнодействия. Может быть, даже к лучшему: я застал его там, где оно завершилось в прошлый раз.

Женщины в белых одеяниях стояли на краю площадки, а толпа почитателей богини легко колыхалась в некотором отдалении. И так же взывали к богине флейты, кифары и бережно дребезжащие систры: они заранее благодарили богиню, будучи уверены, что и на сей раз чудо свершится самым обычным образом, поскольку ласки любовные, совершающиеся неизменно, как и все самые основные явления природы, в течение неисчислимых веков, в сущности своей есть чудо. И при этом закономерность свершения не лишает это чудо присущего ему всякий раз очарования.

Почему-то именно тогда, а не в первый раз я обратил внимание, что площадка перед храмом построена из огромных камней, кладка которых свидетельствует о глубочайшей древности. Мне вспомнилось предание, что это — творение Дедала[254]. Ощущение любви к древности — едва ли не самое яркое свидетельство бодрости моих жизненных сил. Это мое чувство тоже родственно эросу.

Пройдя сквозь толпу, я присмотрелся к белоодеянным женщинам, и величайшее чудо того дня вдруг свершилось для меня: в женщине, как бы возглавлявшей подобие голубиной стаи, я узнал Флавию. Наша прародительница Венера отметила меня особой милостью: эта воистину женщина, столь щедро и естественно наделенная женским умением не только зачинать жизнь, но и возрождать жизнь, даровавшая девять дней назад свободу розовой голубке, давала мне силу и успокоение своей голубиной мягкостью, настороженностью, чуткостью.

Я понял, почему ее дивные медовые волосы сразу же показались мне знакомы: девять дней назад я вобрал в себя образ этой женщины-голубки, но не сразу же распознал его. Сицилийская кара ослепления поразила меня. Общаясь с Флавией, я на ощупь искал голубку, но боялся найти женщину, радовался, что не нахожу женщину и оставался слеп, инстинктивно обращая свои сомкнутые вежды к солнцу, чувствуя его тепло и неосознанно желая λεύσσειν. И вот вежды мои отверзлись. Я видел, что Флавия была женщиной и очень красивой женщиной. Необычайно женственной женщиной. Посланной мне Венерой Победительницей.

Крик всеобщей радости словно подтвердил мое такое обычное и такое чудесное открытие. Мягкое облачко, не меняющее своих очертаний при приближении к нам, появилось вдали.

Голуби.

Флейты и кифары зазвучали радостнее, но вместе тем и как-то бережно, словно опасаясь испугать голубей, и только систры рассыпали свое дребезжание со всей щедростью, на которую были способны.

Розовая голубка вела за собой стаю. Подлетев совсем близко, она повисла в воздухе, еще сильнее, очень настойчиво и с особой милой гордостью хлопая крыльями, словно желала покрасоваться перед людьми и, прежде всего, конечно же, перед Флавией.

Флавия простерла к ней руки. В движении ее были радость и неловкость, но гораздо больше было в нем призыва. Продержавшись несколько минут в воздухе, розовая голубка опустилась на развернутые чашей ладони Флавии и любовно прильнула к ним.

Теперь я видел лицо Флавии, а не просто рассматривал его. Поначалу, когда крылья голубки еще неуемно бились, на ее милом, юном, совсем детском лице появился испуг. Это был испуг, в котором не было страха, а был восторг, была неожиданность долгожданного. «Ну, вот, наконец, ты прилетела! Я так ждала тебя! И ты тоже, правда?!» Когда голубка успокоилась в ее ладонях, восторг приобрел оттенок радостной уверенности. А когда после этого Флавия повернулась и показала голубку толпе, радость ее переросла в ликование, а ликование сменилось гордостью.

Любовь еще раз подтвердила свое не подлежащее сомнению бессмертие. Заморская, карфагенская Таннит приветствовала нашу Венеру Победительницу, нисколько не чувствуя себя побежденной. Воистину Таннит оставалась все той же Владычицей, несмотря на осуществившуюся жесткость слов: «Карфаген должен быть разрушен».

Таннит не мстила за Дидону, ибо любви в равной степени присущи и наслаждение и страдание. Венера Победительница была благодарна Таннит за то, что в очередную весну карфагенская богиня была едина с ней.

Когда Флавия увидела меня, на лице у нее появилась улыбка. Робкая, несколько виноватая, стыдливая. Улыбка Елены Прекрасной.

«Видишь, я, естественно, пришла сюда», — сказала она так, будто мы не расставались ни на минуту.

И все же в голосе у нее была легкая радость розовой голубки, опустившейся ей на ладони:

«Вот, видишь: я прилетела».

Через несколько дней свершилась наша первая ночь, которая еще не была ночью любви наших тел.

Эту ночь мы проговорили всю напролет. Как всегда, говорили мы почти только обо мне. Мы словно ожидали чего-то.

Я прилег на ее ложе. Она опустилась рядом на пол. Руки мои обвились бережно вокруг ее пояса. Затем — вокруг ее грудей. Груди у нее маленькие — именно такие, как мне нравятся, — и мягкие. Должно быть, мягкие они от многих лет мужских ласк. В ту ночь я не стал ласкать их.

Затем я опустил ладони ей на затылок и долго вбирал в их чаши дивное тепло липового меда.

Так мы дождались рассвета. Уходить мне не хотелось, и я сказал ей об этом. И ей хотелось, чтобы я остался. Однако на рассвете отправлялся корабль в Лепт, а я должен был послать с ним письмо Титу Гереннию[255].

Я ушел.