Что же касается Сервилия, то, если пользоваться все той же платоновской метафорой загара, он так и остался пребывать в состоянии упитанного юнца, слегка поджарившегося после упорных умственных усилий на несносном солнцепеке мудрости: он был словно подрумянившийся на слабом огне молочный поросенок, начиненный разного рода цитатами. И вот, среди этого чириканья Сервилий обратился вдруг ко мне. Демонстрируя собравшимся без какого бы то ни было к тому повода свое бесстрашие перед смертью, а, может быть, желая обосновать философски свое чревоугодие, он бойко пересказал известный отрывок:

То φρικωδέστατον ούν τών κακών ό θάνατος ούθέν προς ήμάς, έπειδή περ όταν μέν ημείς ώμεν, ό θάνατος ού πάρεστιν, όταν δέ ό θάνατος παρή, τόθ ήμείς ούκ έσμέν. οϋτε ούν προς τούς ζώντάς έστιν οϋτε προς τούς τετελευτηκότας, έπειδή περ περί οϋς μέν ούκ εστίν, οϊ δ' ούκέτι είσίν. Άλλ' οί πολλοί τον θάνατον ότέ μέν ώς μέγιστον τών κακών φεύγουσιν, ότέ δέ ώς άνάπαυσιν τών έν τώ ζην κακών αίροϋνται. ό δέ σοφός οϋτε παραιτείται τό ζην οϋτε φοβείται το μη ζην οϋτε γάρ αύτω προσίσταται το ζην οϋτε δοξάζεται κακόν είναι τι τό μη ζην. ώσπερ δέ τό σιτίον ού τό πλείστον πάντως άλλα τό ήδιστον αίρεϊται, οϋτω καΐ χρόνον ού τον μήκιστον άλλά τον ήδιστον καρπίζεται[248].

В продолжение этого греческого выступления Сервилий ораторским жестом простер длань свою к стоявшему посреди стола большому блюду с жареными голубями, напоминавшими невольно об улетевших за море голубках Венеры, и, сделав этой дланью несколько круговых движений, словно коршун, выбирающий добычу полакомей, столь же хищно схватил румяную птичку.

Дабы не уподобляться Сервилию в тщеславии, признаюсь, что эти слова я переписал сейчас из книги. Сервилий же очень гладко пересказал их, представив плодом своих собственных размышлений, и торжествующе глянул на меня.

«Ну, каков он — я?! Видал?!» — говорил взгляд подрумянившегося поросенка.

Я совершенно некстати почувствовал резкий приступ аллергии на козлов и обронил:

«Это — Эпикур».

Сервилий улыбнулся несколько виновато, но не смутился нисколько и заметил, заглатывая с наслаждением прожеванную голубку:

«Какой умный был человек! Мыслил он очень логично, с потрясающей ясностью».

Я промолчал, но было уже поздно: хотя никто из присутствующих не заметил ровным счетом ничего, для меня атмосфера воробьиного чириканья сменилась уже безжалостно атмосферой козлиного стада.

Впрочем, «никто из присутствующих», как и «ровным счетом ничего» — ошибка. При моих словах по лицу Флавии скользнуло недоумение. Яркий солнечный луч упал в грязную лужу талого снега, вернув мне в какой-то мере ощущение весны. А она показалась мне поначалу непроходимой дурой. И вообще — шлюшкой среднего пошиба.

Однако этот яркий луч блеснул только на мгновение и тут же угас.

Замечательные своей спокойной, обнадеживающей логикой слова Эпикура, дававшие мне силу столько лет с такой чудесной убедительностью и дающие ее и сейчас, разбились вдруг о неумолимый налобник все того же, столь желанного и столь пугающего шлема с изваянием Ока Смерти. Железное полукружие шлема стало резкой гранью, остановившей вдруг всепроникающую, словно струя дыма, фразу Эпикура, в которой жизнь медленно и плавно перекатывалась в смерть, а смерть — в жизнь.

Изваянное под восхитительными грудями Сфинги-Эвдемонии, под любовной истомой на лице этого прекрасного чудовища, Око Смерти пронзало меня своим взглядом, как копье.

Тогда я увидел и другие грани между жизнью и смертью. Некая незримая рука положила на пиршественный стол незримый для других череп, и я услышал: «Помни о смерти!».

Я увидел, как незримый для других меч гладиатора-победителя под ликующий вопль «Добей его!» перерезает рывком глотку гладиатора-побежденного, и оттуда взмывает густая темно-алая струя крови.