Для того чтобы я могла практиковаться в чтении, Риад Халаби купил мне толстый календарь и несколько журналов, посвященных театру и кино; помимо текста, в них было много фотографий артистов, от которых Зулема пришла в восторг. Некоторое время спустя, когда читать я могла уже не по слогам, а довольно бегло, он начал привозить мне книги — сплошь любовные романы, все написанные в одном и том же ключе: пышногрудая и пышногубая секретарша, глядящая на мир широко распахнутыми, добрыми и чуть простодушными глазами, знакомится с одним из главных руководителей фирмы — мужчиной с мускулистым бронзовым телом, посеребренными висками и глазами стального цвета; она, естественно, девственница (если не считать тех редких случаев, когда героиня являлась молодой вдовой), он же — властный руководитель, социальное положение которого на много ступеней выше, чем у нее. Тем не менее они начинают каким-то образом общаться, и это общение понемногу выходит за служебные рамки; но тут происходит какое-либо недоразумение, между ними возникает конфликт на почве ревности или, например, наследования значительного состояния, и в итоге все неурядицы разрешаются самым благополучным образом. Ну а затем он поднимает ее своими, не помню уж из какого металла выкованными, руками, а она издает протяжный и счастливый… нет, не вопль, а вздох. Обоих охватывает неистовая страсть, но ничего «такого» между ними так и не происходит: в кульминационном финальном эпизоде герои, обретшие друг друга после многочисленных злоключений, ограничиваются одним-единственным поцелуем, который уносит их на седьмое небо, — по всей видимости, представить брак чем-либо иным, кроме как раем на земле, авторы подобных романов не то не хотели, не то не могли. После поцелуя говорить было уже не о чем: сразу же за строчками, в которых описывалось это нежное соприкосновение губ, шло напечатанное крупным шрифтом слово «Конец», обрамленное виньеткой из цветочков и голубков. Очень скоро я стала предугадывать развитие сюжета очередного романа, прочитав буквально две-три страницы. Чтобы не скучать, перелистывая остальные, я мысленно меняла ход событий и по большей части сводила обновленный сюжет к трагическому финалу; это, конечно, очень отличалось от того, что было задумано автором, но гораздо больше соответствовало моей болезненной, я бы сказала, даже несколько извращенной тяге ко всему мрачному, трагическому, а порой и кровавому. В типичной развязке, прилагавшейся мною к тому или иному сентиментальному дамскому роману, героиня становилась важной птицей в международной сети подпольных торговцев оружием, а почтенный директор, президент или совладелец фирмы уезжал, например, в Индию и посвящал остаток своих дней излечению пациентов в лепрозории. В качестве острой приправы для своих историй я использовала прослушанные по радио сообщения криминальной хроники и кое-какие сведения, которые мне удалось тайком почерпнуть из учебных пособий в доме Сеньоры. В один прекрасный день учительница Инес напомнила Риаду Халаби о существовании одной замечательной книги, вполне подходящей для продолжения моего образования, — «Тысяче и одной ночи». Из ближайшей же поездки в столицу он, привез мне в подарок все четыре тома — четыре большие книги в переплете из красной кожи; в них я погрузилась настолько, что на некоторое время окружающая реальность совершенно исчезла для меня, а я — для нее. Эротика и безмерная фантазия ворвались в мою жизнь с ураганной силой, разрушив попутно все сложившиеся рамки и границы и перевернув вверх дном уже устоявшийся было в моем собственном мире порядок вещей. Не помню, сколько раз я перечитывала каждую сказку. Когда все они оказались выучены наизусть, я стала играть ими, как огромным конструктором: переносила действующих лиц из одной сказки в другую, меняла истории местами, что-то добавляла, что-то пропускала, — в общем, разнообразию вариантов сбора этой прекрасной мозаики не было предела. Зулема готова была часами слушать мои рассказы, явно стараясь уследить за моей мимикой, за каждым моим словом и жестом. Ей так хотелось понять, о чем я говорю, что в один прекрасный день она проснулась и заговорила по-испански совершенно свободно, словно все десять лет, прожитых в нашей стране, этот язык был ей как родной, но почему-то застревал в горле, дожидаясь того дня, когда ей действительно захочется на нем говорить.

Риада Халаби я полюбила как родного отца. У нас было много общего, включая чувство юмора и желание жить как бы играя. Этот взрослый, серьезный, а порой грустный человек на самом деле в глубине души был веселым и жизнерадостным; к сожалению, быть самим собой и не опасаться реакции окружающих на его уродство он мог только дома, да и то не при супруге. Если он случайно убирал при ней спасительный платок, лицо Зулемы тотчас же искажалось в гримасе отвращения; я же воспринимала дефект его внешности как некий знак отличия, данный ему при рождении высшими силами; именно эта странная губа делала его не таким, как все, по-своему единственным в мире. Мы с ним часто играли в домино, и ставки в этой игре росли у нас не по дням, а по часам; начинали мы обычно со всех товаров, находившихся на складах «Жемчужины Востока», а затем в ход шли огромные слитки золота, гигантские плантации и нефтяные скважины. В общем, через некоторое время я стала настоящей миллионершей — подозреваю, лишь благодаря тому, что мой противник играл не всерьез и даже поддавался мне. Нам обоим нравились народные песни, красивые, образные пословицы и поговорки, остроумные шутки и анекдоты. Мы всерьез обсуждали прочитанные в газетах новости, а раз в неделю вместе шли посмотреть какой-нибудь фильм. Кинотеатра в Аква-Санте не было, и кино крутили на грузовике-кинопередвижке. Эта машина колесила по деревням и маленьким городкам, показывая фильмы на спортплощадках или на центральных площадях. Самым верным доказательством нашей искренней дружбы было то, что мы с Риадом Халаби ели вместе. Я была, наверное, единственным человеком, кто присутствовал при этом процессе. Он наклонялся над тарелкой и запихивал еду в рот при помощи куска хлеба, а то и прямо пальцами; он чавкал, лакал и прихлебывал, то и дело вытирая с подбородка выскальзывавшую через щель между зубами и не смыкающиеся губы еду. Когда я видела его в эти минуты — обычно укрывшегося в самом дальнем и темном углу кухни, — он казался мне каким-то большим и добрым зверем; мне хотелось погладить его по всклокоченной косматой гриве и провести рукой по спине и бедрам. Эти желания мне приходилось держать при себе: я так и не осмелилась прикоснуться к нему. Я хотела выразить свою нежность и благодарность этому человеку любым способом, например оказывая ему при каждом удобном случае какие-нибудь маленькие услуги, демонстрируя хоть какие-то знаки внимания. Однако он мне этого не позволял; его судьба сложилась так, что он не привык к нежности с чьей-либо стороны, хотя сам постоянно помогал людям и вся жизнь его состояла, как мне казалось, из одних добрых дел. Я считала за счастье стирать его рубашки — как классические, одноцветные, так и крикливо-яркие, гавайские. Я слегка крахмалила их, сушила на солнце, тщательно гладила, а затем, свернув, укладывала на полки в шкафу, пересыпая сухими листьями базилика и лаванды. В то время я научилась готовить хуммус и техину — свернутые виноградные листья, нафаршированные мясом с сосновыми семечками; фалафель — смесь из молотой пшеницы, печени ягненка и баклажанов; курицу с кускусом, укропом и шафраном; пахлаву из меда и орехов. Когда в лавке не было покупателей, Риад Халаби пытался переводить мне поэмы Гаруна аль-Рашида[21]и пел восточные песни, все, как одна, жалобные и похожие чуть ли не на заупокойные молитвы. Иногда он даже выходил на середину комнаты и, закрыв лицо какой-нибудь кухонной тряпкой, изображал танцующую одалиску. Танцевал он весьма неуклюже, но с удовольствием: его руки взлетали вверх, а живот при этом бешено раскачивался из стороны в сторону. Так шутки ради он научил меня исполнять танец живота.