Смерть карпа Ионы, которого собрались покормить;

Приготовление фаршированной рыбы по-еврейски;

Ольга потрошит Иону и находит в нем этот ужасный Заир, падает как подкошенная на пол, рассекает себе макушку, мгновением позже умирает, прошептав: «Проклятье!»

– Вот, – заключила Скво, – вся цепь великой беды, которая по-прежнему преследует нас, которая только сегодня трижды нанесла нам свои роковые удары!

– Гм, – сказал Алоизиус Сванн, – вот что кажется вполне ясным. Однако где наши друзья: Амори Кон-сон, Артур Уилбург Саворньян?

– У Артура приступ мигрени, и он прилег; что же касается Амори, то, думаю, он выходил прогуляться перед сном в парке, а сейчас они, должно быть, спят у себя в комнатах.

– Но почему ни один из них не подошел к двери, когда мы звонили? Оглохнуть можно было от наших звонков!

– Я думаю, – промолвила Скво, – они уже достаточно оглушены, чтобы слышать какой-либо шум, будь то даже рев самого Сатаны в вечер великого шабаша.

– Нужно, однако, чтобы все собрались здесь, – прошептал Алоизиус– Есть ли здесь какой-нибудь инструмент погромче: рожок, волынка, барабан?

– Есть рог, – сказала Скво, взяв с конторки олифант, чудо-инструмент, полубронзовый, полулатунный, которому было, пожалуй, не меньше тысячи лет.

Рассказывали – правда, скорее всего, это была легенда, – что некий паладин, по имени Аларих, вассал Клодиона Великого,[347]которого из-за очень густой шевелюры прозвали Самсоном, пообещал однажды на встрече вассалов после обильных совместных возлияний добрую долю немалых своих богатств тому, кто сможет извлечь звук из его рога (все это происходило, надо понимать, в глухом лесу!). Один проказник, худющий мальчишка, деревенщина, простолюдин без герба, принял вызов: подошел к олифанту, взял его в руку, подул в него, подобно швейцарцу, играющему свой излюбленный ранц,[348]и произвел звук настолько чистый, но в то же время и громкий, что Аларих– оглох. Клодион был так доволен (известно, что он боялся Алариха, все время видя в нем не столько вассала, сколько соперника), что сразу же, пренебрегая разумным предостережением одного пэра, сделал озорника своим любимчиком, дал ему дворянское звание, отдал ему свою невесту, замок, три донжона, шесть маркграфств, сказав, что тот всегда будет находиться подле него, Клодиона, подобно Роланду,[349]с которым никогда не разлучался Карл Великий.

Увы! Через три дня обнаружилось, что Илларион (так звали умельца), хотя и мог дуть в рог, совершенно не владел искусством стрелять из лука, биться с мечом, секирой или любым другим оружием и, столкнувшись в бою с сарацином, пузатеньким живчиком, наступавшим на него с сарбаканом,[350]хотел, фанфарон, нанести ему сокрушительный удар, однако был так неловок, что сам себя убил.

Алоизиус Сванн покосился на олифант, подобно начинающему музыканту, смотрящему на скрипку Страдивари или Амати, затем, вдохнув побольше воздуха, дунул в круглый конец трубы, но в результате получился какой-то несуразный, писклявый, едва слышный звук. «Трубить громить», – выругался он, употребив ругательство, весьма распространенное в его родном Кантале, от Орийяка до Сен-Флоура, от Пюи Мари до Мориака, где насчитывается по меньшей мере восемнадцать Сваннов и все они угольщики!

Будучи фанфароном, Оттавио Оттавиани предложил свое содействие: когда-то, сказал он, охотясь в своих родных лесах Ниоло на кабанов, пиренейских серн, туров или иную живность с рогом и просто улюлюкая, он научился этому искусству. Изящно взяв в руки олифант и взмахнув им, словно палочкой, которую передал ему Старший Барабанщик, он произвел, дунув в него, довольно зычное «улюлю», затем не без апломба сымпровизировал попурри (alla podrida[351]), наиграв очень известный мотив – польку Митара, песню дня, текст которой следует ниже:

Он говорит: пойди туда – увидишь!

А я: да ты скажи, что нужно видеть?

Не знаешь, так не стоит говорить,

Но в том и сенс – невидимое видеть.

Но чтоб увидеть что-то, нужен двор

И ломких молодых побегов хор.

А ты беги, я криком помогу,

Пересеки пространство на бегу,

Стену пересеки, где есть стена,

Хотя словам моим и не видна,

Хотя о ней ничто не говорит, —

Ты бегом мои мысли повтори.

И все же двор, вне взора, всюду есть,

Его пространства мысленно не счесть,

Пусть он идет туда, куда невесть,

Его я посылаю в эту Песнь.[352]

~ Браво! Браво! Брависсимо! – зааплодировала Скво.

– Достаточно! – сказал или, точнее, проворчал Алоизиус, который в глубине души ревновал к успеху Оттавиани и считал, что будет неплохо его осадить, дав ему тем самым понять, что он находит его поступок если не коварным, то, по меньшей мере, дурным: подумать только – его заместитель, его правая рука может позволить себе соло, в то время как он, шеф, оказался способным лишь на какой-то жалкий писк!

– Хорошо, шеф, хорошо, – вздохнул Оттавиани; он хотя и подчинился, но был несколько раздражен.

– Теперь, – добавил Алоизиус Сванн, смягчая тон, – нашим приятелям остается лишь примчаться сюда. Мы ведь все для этого сделали, не так ли?

Прошло довольно много времени, однако никто не появился. В конце концов послышались тяжелые шаги; казалось, они доносились из глубокого подвала, затем они стали слышаться откуда-то сверху – видно было, что человек поднимался по лестнице с большим трудом.

И вот наконец перед ними предстал – окоченевший, опухший, совершенно обессилевший, просто оглушенный – Артур Уилбург Саворньян. Впечатляющий был у него вид.

– А, Оттавио, – вяло произнес он, едва ворочая языком. – Как ты здесь оказался?

– Артур, – удивился Сванн, – ты же знал, что мы приедем!

Не говоря ни слова, Саворньян с разъяренным видом почесал макушку, затем машинально потрогал нос. Наконец, узрев диван, доплелся до него, присел, обмяк и почти сразу же захрапел.

– Пусть англичанин немного поспит, – сказал Алоизиус Сванн. – Займемся лучше Амори: хотя и нет желания омрачать ваше и без того скверное настроение, все говорит о том, что он умер ночью!