Все это к тому, что если и поэт, и романист одинаковы в той одержимости, с какой раскаленный шар их замысла пробивается через словесную руду, плавит ее, оставляя после себя причудливую застывшую жилу; если тот и другой охвачены одним и тем же геркулесовым усердием преодолеть притяжение солнечной системы привычных знаков и кодов, придать им новые формы и значения; если оба, являясь, по сути, модельерами мира, стремятся обрядить его в новые словесные одежды – есть между ними помимо прочих одно существенное отличие, а именно: романист не может не заглядывать в кошелек своих героев. Гарантированная ритмичность их зарплаты для его повествования то же самое, что для Эррола Гарнера его левая свингующая рука – основа и залог успешной импровизации. И наоборот: ее сбои и задержки сказываются на здоровье романа самым тревожным и нервным образом. По этой причине история, целиком посвященная выживанию героев, не может считаться любовной, ибо посвятить себя любви герои могут только будучи обеспеченными.

Осень девяносто первого отличалась от всех последующих не столько своей разрушительной неопределенностью, сколько отсутствием способов ей противостоять – за минусом наличия личной наличной валюты, разумеется. Способы появятся только в следующем году, когда в помощь опоздавшему к нам на сто пятьдесят лет кличу «Обогащайтесь!» будут отменены прежние запреты, и в первую очередь страх и совесть.

Что касается Сашки, то для него, как и для миллионов не ожидавших худого граждан, последние месяцы года стали той береговой полосой архипелага равноправного благополучия, куда они потом не раз будут возвращаться в своих противоречивых воспоминаниях. Пусть казенная, но забота, пусть кособокие, но планы, пусть подтаявшая, но зарплата – гарантированные блага в сравнении со случайными обломками кораблекрушения, за которые им всем придется цепляться.

Вскоре после ее приезда неожиданно оживился спрос и вернул ее, так сказать, на круги своя. Энергично стартовав в Москве, она до конца года замкнула их трижды, обращая заработанное в валюту и храня бóльшую ее часть под материнским матрацем.

У Сашки в ту осень по-прежнему двоилось в глазах: две женщины, две постели, две личных жизни – словом, добровольное раздвоение личности. Встречая ее на вокзале, он привычно жаловался, что подолгу ее не видит, что ему ее не хватает и что он готов переехать к ней хоть завтра, дабы терпеть и ждать ее в их общем доме, тем самым облегчая свои страдания.

«В доме? В каком доме? Да нас, Санечка, из этого дома того и гляди попрут!» – весело отвечала она. Он пытался было протестовать, но она быстро и доходчиво объясняла ему разницу между его крепостной зависимостью и ее свободным промыслом.

Между ними давно было ясно, что его московские возможности ничтожны. Единственная их надежда того времени – кооперативное строительство, представлялось им не просто призрачным, а еще более бесплотным – теоретическим, теряющимся в лучшем случае во тьме ближайших десяти лет. И дело даже не в первом взносе, который она могла бы собрать, а в праве на строительство, каким Сашкин институт не обладал. Конечно, можно было найти организацию, у которой такое право имелось, но воспользоваться им удалось бы только через несколько лет ударного труда на новом месте. Удивительно ли, что при таких плачевных перспективах в их отношениях отсутствовала та расслабленная беспечность, какую способны обеспечить только отчетливые маяки будущего.

Страстные половые акты и обнаженные антракты – вот что им осталось, вот чем они в то время возбуждали свою любовь, которая для них, как и для всех влюбленных была, есть и будет разновидностью безвоздушного пространства, куда не проникают скрежещущие звуки бытия.

Каждый раз приходя к ней после работы, он подобно беспокойному камертону наполнял однокомнатное пространство колебаниями казенного оптимизма, был оживлен, шутил, с аппетитом ужинал и сыпал новостями. Забираясь с ней в постель и заполучая в собственность ее горячие влажные владения, он обдавал их жаром истомившегося желания, красиво и зажигательно там хозяйничал, искусно и неторопливо доводил их хозяйку до капитуляции – раз, другой, третий, пока она не просила пощады, ибо самонадеянное намерение регулировать его неистовство каждый раз растворялось в ее собственном неистовстве. Правда, теперь, едва она приходила в себя, к ней вместо былой покорной нежности возвращались рассеянное невнимание и отстраненная деловитость. Они лежали, дремали, думали или негромко беседовали, пока время не напоминало им, что пора расставаться, и что наутро ему не придется целовать ее трогательно припухшие после сна веки, и что у них не будет общего завтрака ни завтра, ни послезавтра, ни бог знает когда. И тогда Сашка грустнел, и лицо его под темно-русым шатром шевелюры становилось растерянным и виноватым.

«Ладно, Санечка, не переживай, все будет хорошо!» – великодушно обнимала она его на прощанье, заходясь в кратком приступе жалости. Каково ему, былому покровителю, было сознавать, что они поменялись ролями!

«Конечно, конечно! Мы обязательно что-нибудь придумаем! Не может быть, чтобы у нас не было выхода!» – бодро отвечал он, принимая эстафету надежды.

Собственно говоря, выход был (роскошный выход!), но за ним надо было ехать на родину.

При всей ее занятости дела оставляли ей достаточно времени, чтобы приглядываясь и прислушиваясь к настоящему, набрасывать эскизы обозримого будущего. В поезде или дома перед сном она давала волю разочарованию, в сердцах выносила Сашку за скобки и подставляла вместо него некую безликую личность, из особых примет которой ее интересовала только одна – московская прописка. Именно этой отмычки не хватало ей, чтобы вскрыть крепостные ворота столицы. Воспаленное воображение опускалось до кощунства и предписывало бросить Сашку при первой же возможности.

«Среди миллионов московских мужиков не найти одного приличного?! Да это просто смешно!» – пеняло оно ей.

«Да где же его искать-то? На автобусной остановке, что ли?» – оправдывались снабженцы.

«Да хоть бы и на остановке! – горячилось воображение. – А еще есть метро, театры, кино, магазины, библиотеки, наконец!»

«Да там же одни идиоты!» – пытались увильнуть снабженцы.

«Приличный идиот с пропиской – это как раз то, что нам нужно!»

«Но…»

«Никаких но! Ищите!» – рявкало воображение.

«Есть!» – склонялись снабженцы.

Некто плоский и хвастливый, как чистый лист бумаги, завершал дискуссию: «Да мы тебе, Алка, жениха в сто раз лучше найдем! Не то, что этот никчемный бл. дун!»

С тем она и засыпала, чтобы проснувшись, вспомнить и поморщиться:

«Ну, не знаю, не знаю…»

Одно она знала точно: если бы у нее была прописка, она открыла бы в Москве собственное ателье. Алик сказал, что теперь можно все. Все, что не запрещено.

Накануне Нового года они поссорились. Повод, по которому это случилось, теперь уже забыт, но можно предположить, что спичкой чиркнул Сашка – ему определенно не понравилось, что дела настоятельно требовали ее домой, в то время как он, видите ли, размечтался провести новогоднюю ночь с ней. Интересно, как он это себе представлял?