Еще неделю она позволяла неосведомленной папочкиной цветоножке баюкать всхлипывающую розовую колыбельку, а затем, сославшись на дела, уехала домой делать аборт. Лежа на своей любимой верхней полке и прикрыв глаза, она прислушивалась к себе (хотя, какие признаки жизни может подать булавочная головка!) и вздыхала. Иногда из глубины терпеливой сдержанности всплывал шальной пузырь решимости: «А может, плюнуть на все и родить?», но почти тут же лопался.

Ночью, просыпаясь на чужой станции от неловкого толчка локомотива, она долго не могла уснуть, ворочалась и смахивала тихие слезы:

«Бедный, бедный Масик, злая мамочка едет тебя убивать… – шептала она ему по внутренней связи и тут же добавляла: – Но когда-нибудь ты обязательно, обязательно родишься!»

Приехав домой, она не стала торопить события и зажила в свое удовольствие. С каким-то злорадным наслаждением дразнила она невидимого антрепренера, прибравшего к рукам ее талант и право распоряжаться личной жизнью. Возможно, будь она кроме беременности обременена делами, ее Масик, ставший у них на пути, не прожил бы на мамочкиной родине и неделю. Но деловой застой последнего лета империи конвертировал дела в свободное время, а она в свою очередь обратила его в забытые радости общения. Обильно наведываясь к заматеревшим подругам, она с высот «Доктора Живаго» опускалась до неромантичных мелочей, хитроумно выпытывая и с тайным удовольствием переживая подробности чужой беременности. Подруга Нинка, приглядевшись к ней, заметила:

«Что-то ты Алка, вся цветешь! Москвича, что ли, завела там себе?»

«Завела, завела!» – с радостным смехом подтвердила Алла Сергеевна.

Узнав о ее приезде, с визитом к ней примчался Колюня. Она приняла его, провела на кухню, вернула «Доктора Живаго» и с инфарктной прямотой объявила, что не сможет с ним больше встречаться, потому что у нее теперь другой мужчина. Новости более жестокой и сногсшибательной трудно было себе вообразить, и оглушенный Колюня негромко и неловко удалился, так и не успев воззвать к тещиному сочувствию. Все вышло на удивление честно и буднично. Потом, позже, отмахиваясь от тени укоризны, она нехотя упрекнет себя в неблагодарности, бессердечии, отсутствии прощальной чуткости, одновременно оправдываясь тем, что само присутствие Колюни рядом с плодом Сашкиной любви требовало немедленно отвергнуть его претензии на ее душу и тело.

Прошли две с лишним недели, а она по-прежнему откладывала аборт, словно ожидая, что чей-то громкий голос объявит за нее: «Решено, рожаем!». Осмелевший Масик пускал во все стороны корни, пока она вдруг не спохватилась: «Что я делаю! Ведь он уже большой, ему будет так больно!»

Срок ее к тому времени достиг полных восьми недель, и чтобы избегнуть бесплатного и малогуманного права на выскабливание, ей пришлось с приватной щедростью договариваться со специалистом вакуумной аспирации, в чьи квалифицированные руки она, поплакав накануне, наконец, отдалась. Во второй раз отказав своему лону в плодоношении, она легла в ненавистное кресло и, пережив циничное вмешательство, встала с него скорбная и онемевшая.

Совершенно жуткая, укоризненная пустота образовалась в ней, словно вместе с плодом из нее аспирировали душу. Ей на работу названивал Сашка, но поскольку из-за своего неведения жил он вчерашним днем, то его слова вместе с внезапно возникавшим у нее раздражением не представлялись ей в тот момент целебными, а потому она велела отвечать, что ее нет на работе. Сама она позвонила Алику, который сообщил, что у него «глухо, как в танке» и посоветовал не торопиться. Возвращаться и без того не хотелось, и она так бы и маялась под гнетом прерванного материнства, если бы на ее счастье к ней за вечерними платьями не обратились три клиентки – жены местных партийных работников. Сам факт обращения косвенно свидетельствовал о Колюниной порядочности, которая, даже ужаленная смертельной обидой, не позволила себе дискредитировать Алечку. Или не успела, и клиентки, прознав про ее непорядочность, вот-вот откажутся от заказа – переживала она. Но нет, в положенный срок с ней церемонно рассчитались и осыпали отборными, лестными похвалами. Помнится, от укуса зубастой укоризны она решила, что обязательно позвонит Колюне и попросит прощения. Но не позвонила.

Сашка продолжал донимать ее звонками, и однажды она ответила ему. Говорила спокойно, ласково и сдержанно, удивляясь тому, что меньше всего ей сейчас хотелось бы очутиться с ним в постели. Велела не беспокоиться и не впутывать в их отношения Нинку, ни кого-либо из местных.

В дополнение к щедро оплаченной услуге балагур в резиновых перчатках внятно и толково расписал ей восстановительный курс, из которого следовало избегать мужских домогательств в течение полутора месяцев. Кроме того, за отдельную плату эскулап снабдил ее полугодовым запасом противозачаточных таблеток, искать которые в аптеках того времени было бесполезно.

Следующие полтора месяца Алла Сергеевна, как и было предписано, провела дома, радуясь отсутствию Сашки, которому она, будь он рядом, обязательно позволила бы прежде времени жалеть и зализывать ее медоточивую рану со всеми вытекающими из нее последствиями. Выждав положенный срок, она вооружила коллектив инструкциями и отправилась в Москву, где и оказалась в начале сентября, не заметив, между прочим, что прибыла в совершенно другой город.

Разумеется, она была в курсе событий, особо обратив внимание на сообщение о роспуске компартии. Она тут же подумала о Колюне: вот ведь как бывает – такой незаурядный человек старался, карабкался на вершину, а когда добрался, то нашел там разбитое корыто. А предисловием к находке стал ее разрыв с ним – чем не повод заподозрить ее в расчетливой проницательности? Она даже хотела ему позвонить и откреститься от своих бесчеловечных способностей, но не позвонила.

Первый, кто связался с ней в Москве, был Алик.

«Ну, ты где пропадаешь? – звенела возбужденная мембрана. – Ты в курсе? Ну, мать, теперь мы такие дела завернем!» – ликовала трубка.

«Что, есть заказы?» – приготовилась радоваться Алла Сергеевна.

«Пока нет, но будут. Готовься! Извини, некогда!» – и Алик, дав маршальским жезлом трубки отбой, побежал укреплять позиции.

Поздно вечером из автомата позвонил Сашка и обрушил на нее лавину застоявшихся чувств.

«Так приезжай!» – позвала она.

«Ну, ты же понимаешь!» – многозначительно отвечал Сашка.

Договорились встретиться на следующий день.

«Ну, почему так долго? Я здесь весь извелся без тебя!» – влетев в прихожую, обхватил он ее горячими нетерпеливыми руками, намереваясь тут же избавить ее от трусиков. Она осадила его пыл, провела на кухню и сообщила про аборт.

«Но я же был осторожен! – с саморазоблачительной торопливостью воскликнул он и, спохватившись, пригорюнился: – Зачем ты это сделала?»

«Затем, милый Санечка, – ответила она, – что детей на голом месте не заводят, а у нас с тобой сплошное голое место: ни кола, ни двора!»

Он понял намек и сник.

«И еще, – добавила она, – сидеть тебе теперь, дружок, на резиновой диете!»