Одно ее смущает: падшего змея они тогда, в детстве, так и не нашли. А если бы нашли, подлечили и запустили вновь – смог бы перепуганный, покалеченный, униженный летун подняться в глубокую чистую голубизну и утвердиться там на сияющем пьедестале?

С трудом сдерживая желание позвонить ему, она выжидала два дня. Слонялась по Москве или, включив дома телевизор, пыталась читать Колюнин «Новый мир» с «Доктором Живаго». Пропускала целые страницы, откладывала и бралась за эскизы. Стоя в очереди за своей порцией сыра и колбасы, она впервые оценила хмурый свет озабоченности на лицах московских хозяек, для которых подорожавшая очередь была лишь частью их хлопот о семейном очаге. И пусть не все очаги горят ровно и ясно, и немало таких, которые чадят, этим женщинам было, куда и к кому идти. А где ее мужчина, где ее очаг и что с ней будет дальше?

На третий день утром она ему позвонила и сказала, что могла бы встретиться с ним сегодня вечером. Где? Да хотя бы у нее в Выхино. Во сколько? Да хотя бы в шесть. Раньше? Хорошо, в пять. Еще раньше? Ну, ладно, в четыре (ну и аппетиты у него!). Она испытала сладкое краткое возбуждение и подытожила:

«Значит, в четыре на выходе из метро!»

Он был там без пятнадцати четыре, купил цветы и ждал ее еще полчаса. Она появилась в легкой бежевой кофточке поверх гладкого, с короткими рукавами и намагниченным передним вырезом платья цвета белого горошка в шоколаде, которое, она знала точно, так дерзко и воздушно взлетает на бедра. Приняв цветы и отметив у него под пиджаком ее пуловер, она подставила ему щеку и под его вдохновенный дайджест московских новостей повела к дому на Косинской. По пути он предложил зайти в магазин, но она сказала, что у нее все есть.

Дошли и поднялись на восьмой этаж. Он снял пиджак, она кофту. Пока он осматривал квартиру, она прошла на кухню, чтобы поставить в вазу цветы. Отвернувшись к окну, она намеренно замешкалась, и он, тихо подойдя к ней сзади, заключил ее сверху, по-медвежьи в судорожные объятия и зарылся лицом в ее волосы. Она нашла в его объятиях слабину, извернулась и подставила губы. Он на минуту сросся с ней своими губами, затем лихорадочными поцелуями запятнал ее лицо и шею. После этого припал к полукруглому вырезу, из которого обнаженной наживкой выступали нежные подножия ее полушарий. Помогая себе руками, он испробовал их упругий вкус и продолжил схождение, касаясь губами ее платья с таким благоговением, как будто это были покровы святой девы. Встав на колени, он запустил руки ей под подол, обхватил под ним бедра и прижался щекой к животу. Она, опустив к нему глаза и ощущая, как жар заливает лицо, нервно гладила его голову. Он предпринял попытку стянуть с нее ажурные трусики, но она сказала: «Не здесь!». Он подхватил ее, донес до дивана и уложил. Она забросила голые руки за голову и закрыла глаза. Тонкие руки ее, нежные и полированные, ровно сужались от плеча к локтю, где вливались в гостеприимный, отмеченный милой, любопытной косточкой сустав и далее с той же плавностью и ровностью заканчивались запястьем. Сашка торопливо обласкал губами их томительное безволие, затем дерзко и воздушно задрал подол платья и устранил кружевное препятствие. Далее одним движением стянул с себя брюки и трусы, и как был в черных носках, голубой рубашке и сером пуловере, так и утонул в ней с прощальным стоном.

«Будь осторожен, пожалуйста!» – предупредила она, успев подумать, что для этого ему придется запачкать задранное на живот платье, но думать об этом было уже поздно, и она, обо всем забыв, стала розовой воронкой в прошлое, куда погружалась вместе с его яростной машиной времени все глубже и глубже…

Диван – электрический стул их любви, вытряс из них всю душу, прежде чем к ним вернулась жизнь. Сашка, буквально наплевав на предосторожности, сполз с нее и, неудобно скрючившись, лежал на боку, придавив ей плечо и руку.

«А-а, будь, что будет! Вроде бы сегодня еще можно…» – вяло думала она, ощущая пониже задранного подола щекочущий исход его семени.

«Аллочка, прости меня, дурака, а! Ну, прости…» – вдруг пробормотал он ей прямо в ухо.

Она помолчала и устало произнесла:

«Как ты мог, как ты мог!..»

Не менее богатыми и изысканными были их разговоры.

С первой же их встречи она ощутила выгоду своего положения. Спрашивать, а не отвечать – вот отныне ее выстраданная привилегия. Отныне она была хозяйкой положения и желала знать, что было, что есть и чем сердце успокоится. Ибо тому, кто посвящен в цыганскую правду, место в таборе избранных.

Итак, что было?

Вначале была любовь и любовью была она. И сотворила она себе кумира по своему образу и подобию, и поселилась с ним в раю. И было у них счастье, и строили они планы, и жить бы им поживать да добра наживать в райском саду, только однажды явился к ним на яблочный спас дьявол в образе огромного соблазнительного города и предложил легкомысленному кумиру взамен сельской идиллии место на горячей городской сковородке с боярской дочерью и выхлопными газами в придачу. Неизвестно, как долго противился кумир искушению, но, наконец, согласился и оставил свою наивную пастушку. Исчез тайно, подло, оскорбительно, как морская волна, что суля жемчуга, преподносит пену. Как он мог, как он мог?!

Гад я последний, Аллочка, гад и предатель! Змею ты пригрела на груди, змею, и ужалила она тебя в самое сердце! Велика вина моя, и нет мне прощения, в какой бы позе я его не просил! Расчет, голый расчет – такой же голый и гнусный, как я в сей момент – помутил мой разум. А всё распределение, будь оно неладно! А что прикажешь делать, если нас распределяют с рождения! Да не туда, куда мы хотим, а куда велят паспортные данные. Нет прописки – нет распределения. А я уж к тому времени сильно к Москве прибился. В общем, помыкался, помыкался и переспал после пятого курса с однокурсницей. Переспал и сильно опечалился, да так сильно, что переспал еще раз, а дальше уж она мне со смехом: женись, мол – москвичом станешь! Но ты не думай – я до этого тебе верный был! Хочешь – верь, хочешь – не верь моим бесстыжим намокшим глазам, но я тебе до нее ни с кем не изменял, хотя поводов было предостаточно. Короче, променял я тебя на нелюбимую женщину и на Москву, провалиться бы им вместе со мной! Хотя жена тут, по правде говоря, ни при чем.

В оправдание скажу, что бездонны мои страдания и ненасытны угрызения совести. Дошло до меня после свадьбы, что сотворил я себе ад душевный. Два года не мог успокоиться, а как ты меня второй раз шуганула, тут я и понял, что жить дальше придется без тебя. Ну, и смастерил жене ребенка… Но тебя всегда помнил и никогда не забывал наши счастливые дни. А Москва… что – Москва… Это же не город, это стригущий лишай!

Она слушала, прижавшись щекой к его бугристому плечу, и хрупкая лодочка ее ладони плыла по его телу, ныряла во впадины, застревала на перекатах, доплывала до бедер и сползала в ущелье ног, где росла крупная, сочленённая с прямостоячей цветоножкой ягода сливообразной формы, с мясистым бледно-розовым покровом и с головчато-расширенным надрезным рыльцем на конце.

Фи, как это пошло – жениться по расчету! Я бы поняла, если бы ты полюбил другую – ярче, лучше, достойней меня! Но променять меня на невзрачную коротышку!.. Что – Аллочка, что – Аллочка?! Двадцать шесть лет уже Аллочка! Помолчи лучше!!