Теперь в этом шезлонге госпожа Басаргина, вернее, товарищ Басаргина. Марго подняла к лицу руку и изобразила томный взгляд. Прошу любить и жаловать. Эта дама, достопочтенный шезлонг, ухитрилась в одночасье потерять и мужа, и покровителя, и работу. Правда, приобрела бесценный опыт. Как это сказал Осман-бей? Поражение — это тоже победа. Над собой. Стук в дверь повторился.

— Ох, настырные! Войдите, не заперто.

В комнату просунулась Татьяна Суржанская, еще в папильотках и в халате. Впрочем, в таком виде она расхаживала до обеда, поэтому определить по ней время не удастся, а голову поворачивать не хотелось.

При виде Марго еще слегка припухшие от сна кукольные глазки Татьяны выпучились до устрашающих размеров.

— Бог ты мой! Куртизанка! Маргарита Готье! Не хватает только камелий. Сбегать?

Она с готовностью развернулась к двери.

— Брось, Татьяна, и без тебя тошно.

— Да ладно, — примирительно сказала Татьяна. — Кто тебя еще развлечет, как не я? Кто тебя еще поймет, как не я, старая грешница?

— Да знаешь, Тань, из грехов-то одна гордыня.

— Ой ли!

— Хочешь — верь, хочешь — нет. Но гордыня, как и прелюбодеяние, тоже смертный грех. Расплачиваться, так или иначе, придется.

Татьяна обошла вокруг Марго, прижав к груди пухленькие ручки с ямочками у локотков.

— Боже мой! Царский жемчуг, царский! За такую красоту можно и согрешить.

— Бижу, подделка, — быстро сказала Марго.

— Ну, мне-то ты можешь не рассказывать. — Татьяна торжествующе сверкнула глазами. — Роскошь! Роскошь! Подарок?

— Подарок, — признала Марго.

А что ей еще оставалось? Глупо опровергать очевидность.

— Ты только придумай заранее, что скажешь Володе, когда он придет.

— Если он придет.

— Уже так плохо? Он что, совсем ушел к своей сирене?

— Скажи, сколько еще народу знает об этом? Пол-Москвы или уже вся?

— Ты зря кипятишься. Надо же людям о чем-то говорить. А о ком еще говорить, как не о вас? Вы — люди заметные.

— Спасибо. Извини, мне хотелось бы переодеться.

— Ты заходи по-свойски. Посудачим.

— Обязательно.

«Она, в сущности, неплохая баба, — думала Марго, стягивая через голову платье. — Незлая и стервозна в меру. Просто попала в неподходящие условия. Нечем заполнить свою жизнь, муж слишком избаловал, не с чем и не за что бороться, вот она и расплылась, как тесто».

В ванной комнате царила прохлада. Некто веселый и задиристый выложил ее когда-то изразцовой плиткой с чертополохом и петухами, поэтому Марго приходила сюда не только помыться, но и подзарядиться бодростью.

Холодные струи стекали по телу, будоража и покалывая кожу. Марго что было силы терла себя жесткой губкой, будто сдирая что-то налипшее, и поливалась, поливалась из ковшика холодной, почти ледяной водой. Хотелось чего-то сурового, взбадривающего, отрезвляющего. Наказать себя, что ли, умертвить плоть, как черные монахи.

Жизнь постепенно возвращалась к ней, кровь бурно пульсировала в жилах, знакомый бодрящий ток понесся по всем клеточкам, по всем закоулочкам ее существа. Она растерлась пушистым полотенцем и, наспех закутавшись в халатик, вышла в коридор, где тут же столкнулась со своей соседкой-«испанкой».

Евгения Дмитриевна, как всегда ярко накрашенная и благоухающая ореховым маслом, поджидала ее у двери ванной. Сверкая белками расширенных глаз на загорелом лице, она схватила Марго за руку и зашептала возбужденно:

— Зайдите ко мне, Маргарита Георгиевна. Скорее, а то эти подслушают. Я видела про вас сон.

Под «этими» она разумела Суржанских, с которыми Павловы глухо враждовали. «Только этого мне не хватало, — подумала в унынии Марго, — слушать эту полоумную экзальтированную дамочку». Она недолюбливала Евгению Дмитриевну за скупость и колючий завистливый характер и старалась держаться от нее подальше.

Но Евгения Дмитриевна была настойчива и буквально тащила ее за собой.

В комнате Павловых было душно и пахло сухими цветами, красками и едой. Непередаваемое сочетание. Трудно было представить, как они вообще здесь живут. Принюхались, наверное, не замечают. «Баклажанной ноздри», ее мужа, дома не было. Его присутствие безошибочно замечалось по беспрерывному сопению и чавканью. Он все время что-то ел, словно внутри у него сидел ненасытный гигантский червь и требовал еще и еще. Он ел так, будто вся его жизнь зависела от этого, будто это было в последний раз. Он совершенно завораживал Марго этой своей особенностью, как диковинное инопланетное существо, которое живет по совсем иным, неземным законам.

— Я видела про вас сон, — свистящим шепотом повторила Евгения Дмитриевна. — Вам кто-то ворожит.

— Не понимаю.

— Ох! Колдует, порчу насылает. Что-то такое.

— Но это же абсурд!

— Не такой уж и абсурд, если разобраться. Вы что же, не верите в колдовство?

— Не верю.

— Какая дикость! Ана вид умница. Вы огорчаете меня.Конечно, можете не слушать, но вас ждет большая беда.

— Спасибо за добрую весть.

— Все дело в жемчужинах, — прошептала Евгения Дмитриевна. — Вам нужно избавиться от них как можно скорее.

Ах, вот оно в чем дело. Как быстро расходится информация. Татьяна вышла от нее всего минут двадцать — двадцать пять назад.

— И что же мне с ними следует сделать? — спросила Марго, внимательно изучая свою собеседницу.

— Что хотите. — «Испанка» мелко-мелко перебирала пальцами бахрому своей шали, наброшенной на костлявые плечи. — Только избавьтесь от них. Выбросьте, продайте, подарите кому-нибудь —, это самое лучшее.

Например, вам, подумала Марго, но вслух ничего не сказала.

— Спасибо, Евгения Дмитриевна. Я подумаю. Тем более что этот жемчуг все равно подделка.

— Значит, он существует. Я не ошиблась. Поразительно!

— А разве вам не Татьяна сказала?

— При чем здесь Татьяна? — Сказала, как, сплюнула. — Я и не говорю с ней никогда, разве вам не известно? Я видела про вас сон.

Значит, подслушивала под дверью. Хороша квартирка, нечего сказать.

Басаргин окончательно вымотался и воспарил душой. И этот контраст между тяжелым, налитым усталостью и недосыпом телом и невесомой, прозрачной душой был внове и даже нравился ему. Все же, согласитесь, гораздо лучше, чем наоборот.

Распахнутые гостеприимно двери Елисеевского магазина, гордо именовавшегося ныне кооператив «Коммунар», поманили запахами свежей сдобы, ванили и кофе. Басаргин почувствовал, что зверски проголодался. Запахи еды будили какие-то совсем первобытные, примитивные чувства. Он напоминал себе бродягу с набережной, который с таким знанием дела говорил о женщинах.