– Конечно… кому теперь нужен уголовник, – огрызнулся тот.

«Уголовник… Хорошо, если отделается штрафом за свои фокусы, а могут и реальный срок дать – исправительные работы до двух лет. Будет его подруга ждать?» – подумала она, закрывая за ним дверь.

Звонок телефона вывел из раздумий о Шуркиной судьбе. Номер был незнакомым.

– Слушаю. Галина Михайловна? Очень рада. На ужин? Завтра? Хорошо, спасибо. Да, обязательно.

Лиза замерла – отчего вдруг стало так страшно? Всего лишь ужин в семье отца. И не факт… а о чем это она думает? Никиты может и не быть… за ужином! У него своя почти семья – Ксюта. Почти… если нет штампа в паспорте, так и нет ничего серьезного? Так? Или все же… а вдруг он будет с ней? Приведет ее в дом, ведь она, Лиза, ему кто? Почти сестра. Свою девушку с сестрой познакомит. «А мне оно надо? Нет, лучше не идти совсем! Откажусь!» – рука сама потянулась к телефону.

Вот та боль, с которой справиться нет сил! Потому что неизвестность хуже правды. Гонишь от себя любое воспоминание о нем, а глаза закроешь – он словно рядом. И мысленный диалог ведешь как больная – выдумала сама, он так никогда не скажет! И до руки не дотронется, незачем, у него Ксюта! И ласковый взгляд не ей, Лизе, а Ксюте. И слова главные он тоже скажет не ей…

Юлия металась по спальне, кидая в чемодан вещи, на которые падал взгляд. Она никак не могла сообразить, что за погода бывает в конце апреля в Центральной России, вроде бы снег уже должен растаять, но прохладно. Значит, брюки, утепленный плащ, шелковый платок на шею – горло всегда было слабым, с детства.

Час назад, проснувшись после успокоительного укола, она вспомнила разговор с сыном, ужаснулась вновь своей догадке и кинулась к ноутбуку. Выбрав подходящий рейс с минимальным временем перелета, решила заранее не предупреждать Макса, а позвонить лишь при пересадке в Москве. Хотя, нет, очень поздно! Хорошо, наберет его перед вылетом. А до него всего-то два часа с небольшим!

У нее было мало фотографий старшего сына. Последняя сделана незадолго до аварии, она сняла его во время игры с мячом. Мяч наполовину закрывал лицо, видна была лишь кудрявая макушка, щека и кончик носа. Но Гера стоял на ножках, на остальных же снимках сидел – в коляске, на стульчике и на руках бонны. Бонна… Юлия ненавидела эту толстую немку с громким голосом. Но ее нанял муж, который первое время четко отслеживал время, проводимое Юлией с ребенком. Она же готова была возиться с сыном весь день.

Первый год жизни Герхарда-Германа, как назвал сына муж, отмечали скромно. Из гостей были две родственницы – кузина мужа Эрика и родная сестра Марта.

Эрика уехала, разминувшись с Мартой на полчаса. Юлия расценила визит обеих как формальность – один поцелуй в щечку племянника и вручение подарка, вот и все, чем ограничились тетушки. Ей показалось даже, что Марта приехала совсем с другой целью, ее разговор с братом за закрытыми дверьми его кабинета резко перевернул жизнь в доме Юлии. Настойчивый в своих сексуальных домогательствах Франц вдруг стал ее сторониться, что невольно насторожило, а резкое охлаждение к сыну вызвало недоумение и даже страх. Франц ребенка перестал замечать, порой не видя неделями. Юлия воспользовалась таким равнодушным отношением к сыну, проводя с ним столько времени, сколько считала нужным. И была счастлива…

Она долго не говорила Францу о своей новой беременности, хотя и второго ребенка ждала с радостью. Франц догадался сам. Допросив ее с пристрастием о сроках, стал относиться к ней бережно, возил к доктору на осмотр, подолгу беседуя с тем о состоянии ее здоровья. «Фрау Эрбах, какой у вас заботливый муж!» – повторял ей доктор не раз. А она настороженно искала причину такого его поведения. Но отношение к первенцу у отца не изменилось.

Однажды Франц приказал ей приготовиться к поездке в замок вместе с сыном. Обрадовавшись, подумала, что старый Эрбах, ее свекор, сменил гнев на милость. Но в самый последний момент муж объявил, что повезет сына один. Она лишь усмехнулась, надевая на малыша теплую курточку, – день был прохладным, шел легкий дождик. Юлия поцеловала его, успокаивая, Гера расплакался, поняв, что мама с ним не едет. Таким, с застывшими в уголках глаз слезинками, она его и запомнила…

Он даже не оправдывался, ее муж! Не пряча глаз, рассказал об аварии, в красках описывая, как это произошло. Юлия смотрела на его шевелящиеся губы, затем на руки, которыми он размахивал возбужденно, то хватаясь за голову, то сжимая в кулаки. Он обвинял погоду, мокрое дорожное покрытие, скользкую траву склона. А она ненавидела его все сильнее после каждого его жеста, слова, взгляда. Наконец, чувство стало таким сильным, что она громко застонала. Муж резко замолчал, в испуге глядя на ее живот, и этот взгляд окончательно вывел Юлию из себя. «Не отдам! Этого сына тебе не отдам, убийца! Будь ты проклят!» – билась в истерике она, пока не лишилась чувств.

Ее мальчика, ее любимого малыша похоронили без нее. Она больше месяца лечилась в клинике. До родов оставалось семь-восемь недель. Франца почти не видела, тот сам старался не попадаться ей на глаза. Юлия до сих пор не может с уверенностью сказать, как часто муж ночевал дома. Она собрала все свои силы, чтобы родить здорового ребенка, понимая, что судьба дала ей еще один шанс состояться как матери.

Родившийся Максимилиан весил почти пять килограммов, обладал отменным для новорожденного здоровьем и совсем некапризным характером. Но у Юлии не было молока, чтобы кормить такого богатыря. Франц тут же нанял в дом кормилицу – бонну…

На этот раз Юлия не позволила лишить ее полноценного общения с сыном. Начались скандалы, Франц все больше отдалялся от семьи, находя, видимо, утешение на стороне. Это радовало. В конце концов, Макс перешел на искусственное вскармливание, Юлия настояла на увольнении няньки, попросив вместо нее еще одну горничную. Муж спорить не стал…

Он все еще появлялся в ее спальне, настаивая на близости. Юлия уступала, но ничего, кроме отвращения к дряхлеющему телу, не испытывала.

Наверное, потому что не видела сына в гробу, Юлия никак не могла свыкнуться с мыслью, что его нет в живых. Ясные глазки, омытые слезами, часто снились в светлых снах, она просыпалась с чувством непонятного томления, предчувствия, но оно быстро таяло, приходило отчаяние, а за ним злость на мужа. Она желала ему смерти, искренне, без веры в Божью справедливость, не боясь греха. Юлия с потерей старшего сына, как она считала, получила индульгенцию за этот грех…

Как-то во время прогулки с годовалым Максом в парке Розенхёэ в Дармштадте, у любимой скульптуры ангела с опущенными крыльями, к ней подошла женщина. Юлия вежливо приветствовала ее на немецком, но в ответ услышала русскую речь. Это было столь неожиданно, что она невольно задала вопрос: «Вы русская?» Та утвердительно кивнула. Взгляд ее переместился на присевшего на бордюр Макса, она посмотрела на него внимательно, после чего взяла Юлию за руку. «Это же ваш младший сын? Ваш общий с мужем ребенок?» – спросила без тени сомнения в голосе. «Да… первенца нет в живых», – пролепетала испуганно Юлия, почему-то даже не пытаясь высвободить руку. «Странно… его нет в стране мертвых», – произнесла она удивленно, отпуская ее. Она пошла прочь, но через несколько шагов обернулась и сказала: «Бегите от мужа, девочка… он страшный человек… впрочем, как и вся его семья! Уезжайте в ту страну, где были счастливы!»