Потом наступила очередь Нативидад Варгас. Через три дня борьбы с неумолимым солнцем эта полненькая и круглая, как ягодка, женщина высохла, словно изюм, и стала такой вялой, что уже не могла держаться на ногах. Когда они с ее мужем Эрнесто вместе упали позади Консепсьон, она уже отчаялась увидеть их снова.

Но во второй половине следующего дня на горизонте, с той стороны, откуда они шли, появилась одинокая фигура, раз за разом скрывавшаяся в струях раскаленного воздуха, который волнами поднимался с поверхности земли. Когда человек приблизился, она узнала в нем Эрнесто. Он шел один.

После того как он догнал их, Консепсьон с тяжелым сердцем выслушала печальный рассказ, который, впрочем, нисколько не удивил ее.

— Она умоляла меня, чтобы я шел дальше без нее. Она не хотела, чтобы я тоже погиб. — Глаза Эрнесто были красными, но сухими: организм его был так обезвожен, что влаги не хватало даже на слезы. — Но я заявил жене, что не брошу ее никогда и ни за что. Я сказал ей, что мы пойдем дальше вдвоем, как только она найдет в себе силы продолжить путь. Но она уже… она… — Большой и крепкий, как медведь, Эрнесто закрыл лицо руками и разразился сухими, хриплыми рыданиями.

Консепсьон, которая сама была на грани срыва, обняла его и держала в своих руках, пока он всхлипывал, как дитя. Она не пыталась его утешать, потому что знала: для такого горя подходящих слов не существует.

Сейчас прошло уже пять дней, и все, о чем она могла думать, была вода. Вода в самых разных своих формах. Глубокие холодные озера, окруженные кольцом гор со снежными вершинами. Мощные водопады, срывающиеся со скал. Дождевая вода, капающая со свода пещеры. Она мечтала о медленно текущей реке, в которой часто купалась в детстве, и готова была продать душу за ковш прохладной сладкой воды из колодца в своей деревне. Ее жажда жила собственной жизнью; это существо бушевало и царапалось внутри нее, и казалось, что если дать ему волю, то оно может убить ее за более чем скудную порцию съестного. Неужели она тоже сходит с ума?

Какая-то часть ее даже радовалась этому. Потому что за помешательством вскоре последует смерть, которая воссоединит их с дочкой.

Порой она могла поклясться, что уже находится на Небесах. Консепсьон видела свою дочь, которая бежала впереди нее и, время от времени оборачиваясь через плечо, звала ее, чтобы она поторопилась, а не то они могут опоздать.

Но куда опоздать?

Прошлое и настоящее слилось в одно целое, перед глазами плясали видения, не менее реальные, чем беспощадный ландшафт, по которому она продолжала тащиться вперед. Она вспоминала тот день, когда родилась Милагрос, вновь и вновь испытывая острую боль, судорогами сводившую все внутренности. Она видела повивальную бабку в изножье своей кровати, ее искривленные коричневые руки, похожие на высохшие корни дерева, которыми та готовила ей лекарства, массировала туго натянутый и пульсирующий холм живота. И Густаво, с тревогой заглядывающий в комнату; со своей шляпой в руках он больше походил не на мужа, ожидающего рождения ребенка, а на заблудившегося школьника, сующего голову куда не следует. Консепсьон слышала, как старая повивальная бабка Лупе прогоняет Густаво, брюзжа, что теперь, когда он готовится стать отцом, ему нужно лучше вести себя, а если он не возьмется за ум, то она сама придет к ним и выбьет из него всю дурь.

К тому времени о выходках Густаво знала уже вся деревня. Но Консепсьон, несмотря на разгульное поведение мужа, все равно любила его. Да и как могло быть иначе? Даже возвращаясь из бара за полночь, дыша перегаром, он всегда входил в дом с улыбкой на своем красивом лице настоящего гаучо. Бормоча извинения, Густаво обещал ей — в тот момент, безусловно, совершенно искренне, — что это было в последний раз и что больше он никогда так не поступит. «Зачем мне нужны друзья и развлечения, если у меня есть ты? — говорил он, заключая ее в свои объятия. — Ты для меня все — солнце, луна и звезды на небе». Он целовал ее в шею и шептал на ухо, что сделает столько малышей, сколько она захочет, пусть только простит его.

С каждым разом Консепсьон ненавидела себя больше и больше за то, что верила ему, хотя понимала, что он беззастенчиво лжет. Но после рождения Милагрос все изменилось. В тот миг, когда Консепсьон впервые увидела свою малышку, любовь, которую она испытывала к мужу, перенеслась на этот драгоценный крошечный сверток, ставший ее благословением после стольких лет несчастья. О, она знала, что Густаво по-своему пытался стать таким мужем и отцом, каким всегда клялся быть. Но пьянство уже накрепко вцепилось в него своей дьявольской хваткой. В конце концов остались только его обещания бросить пить, а потом он и вовсе перестал возвращаться домой.

Но теперь ее дочки, которая заполняла зияющую пустоту внутри нее, тоже не стало. Вот почему Консепсьон была полна решимости преодолеть это суровое испытание. Она лишь боялась, что, если умрет здесь, в этой ужасной пустыне, ее душа никогда не найдет покоя. Она обязана жить, пока не осуществит то, что задумала, и только после этого готова с радостью встретиться с Создателем.

Ее мысли были прерваны воплями Гвадалупе Рейес.

— Это все бесполезно! — кричала та. — Мы даже не знаем, в ту ли сторону мы идем. Мы все погибнем здесь! — Ее тело постепенно распухало, тогда как ее попутчики все больше и больше высыхали. Лицо Гвадалупе с натянутой блестящей кожей напоминало большой водяной пузырь, который вот-вот лопнет.

Консепсьон долго слушала эти причитания, а потом не выдержала и резко произнесла:

— Если ты собираешься умирать, тогда поторопись, чтобы побыстрее покончить с этим, и оставь нас в покое!

Гвадалупе ошеломленно умолкла.

Голос в ее защиту подал Альберто Варгас.

— Она права, — устало сказал он. — Как знать, может быть, мы просто ходим кругами. — Куда только подевалась та уверенность мачо, с которой он ранее взял на себя командование. От изнеможения и упадка духа плечи его обвисли, голова поникла.

— Мы знаем, что запад — там. — Консепсьон указала в сторону далеких холмов, над которыми сейчас сверкало солнце. — Значит, если мы будем идти в этом направлении, то рано или поздно обязательно выйдем на дорогу. — Она знала, что сейчас они находятся в Калифорнии, в месте, где машина есть у каждого, а у некоторых — даже по две или три, как ей рассказывали. А там, где есть машины, обязательно должны быть шоссе.

— Да, но сколько еще мы сможем пройти без еды и питья? — спросил юный Сантос.

— Мы уже смогли дойти сюда, — напомнила Консепсьон. — Будет на то Божья воля, преодолеем и остальную часть пути.

— А как же моя жена? Это тоже была Божья воля? — спросил Эрнесто. — Безвинная женщина, которая отдала бы последнюю каплю воды, чтобы спасти кого-то еще… — Он смотрел на Консепсьон почти с укоризной.

Она снова вспомнила о Милагрос. О своей веселой, добросердечной девочке, жизнь которой оборвалась так преждевременно.

— Вряд ли мне удастся объяснить тебе… — Она говорила с Эрнесто, как мать говорит со своим ребенком — твердо, но с участием. — Я только знаю, что если мы потеряем веру, то действительно погибнем.