— Я не дам тебе работу, — заговорил Килиан уже более спокойно, — не потому, что не хочу, а потому, что не могу! И ты не можешь работать на меня по той же причине, потому что не можешь сделать этого! Ты норовишь свернуть направо, а я заставляю тебя идти налево, потому что в свое время меня никто не заставлял идти налево. Понимаешь? — Тут Килиан резко повернулся и бросил Купше: — Пошли за мной!

Они вышли из цеха, пересекли двор и направились в механический. По дороге Килиан невольно вспомнил подобную сцену, которая произошла месяца два назад, в начале лета, когда он только что познакомился с Франчиской и они сидели поздно вечером у Рэтяну, того старичка, с которым случайно оказались за одним столиком в ресторанчике. После того как Франчиске показалось, что Рэтяну во всем понимает ее, она вдруг заметила, что этот человек, якобы такой близкий ей во всем, в действительности совершенно чужой. И это настолько испугало Франчиску, что она прямо в лицо сказала ему смешную фразу: «Я не верю, что вы существуете!» Франчиску тогда поразило то, что человек может так разительно отличаться от нее, и эта разница более неопровержима и очевидна, чем разница менаду нею и креслом или животным: пусть кресло не понимает тебя, но ты можешь в него сесть, когда тебе захочется, а животное можно приучить делать что-то полезное, пусть даже против его воли. Килиан заметил тогда, что Франчиска испытывала страх перед Рэтяну. Хотя стоял он перед ней улыбаясь и глядел на нее умными глазами, столь похожими на ее собственные, никаких нитей между ними не могло протянуться. Страх, который испытала Франчиска в тот вечер, был так велик потому, что она почувствовала глубокую, непреодолимую пропасть между ее убеждениями и окаменевшим навсегда миром Рэтяну. Килиан тогда ничего не заметил, кроме этого страха, но вот несколько минут назад ему самому довелось испытать нечто подобное перед Купшей. Но Килиан был человеком, созданным для борьбы, а Купша не был Рэтяну.

Они вошли в механический цех. Килиан направился к группе слесарей, которые изготовляли тройные клапаны для тормозов по заказу железной дороги. Здесь он остановился возле слесаря лет сорока, у которого все — волосы, лицо, глаза — было необычайно черным. Грязный от масла и чугунных опилок, он сухо поздоровался с Килианом кивком головы, не прекращая работы. Килиан, не сказав ни слова, устало оперся о кожух коробки скоростей. Слесарь, которого звали Петре Наум (на красной железной табличке, прикрепленной к станку, было написано: «Коммунист Петре Наум выполняет норму на 115 %»), молча и сосредоточенно продолжал работать, словно был один. Килиан сделал Купше знак, чтобы тот подошел поближе, и усталым голосом, удивившим Купшу, спросил:

— Ну, а здесь ты бы хотел работать? — Заметив, что Купша немного смешался и медлит с ответом, Килиан махнул рукой: — Я знаю, что ты хочешь сказать! Тебе нужно посылать деньги домой, а если ты на несколько месяцев пойдешь на курсы, то тебе не на что будет жить. Это ты хочешь сказать?

Хмурый, потемневший лицом Купша беспомощно пожал плечами. И тут вдруг Килиан раскричался на него:

— А почему ты хочешь получить специальность в тридцать лет, почему не учился в свое время, когда не было у тебя дома, жены, детей, когда тесть и теща не висели на твоей шее? Скажи мне, дорогой Купша, почему ты тогда не учился? Почему теперь, когда уже начинаешь стареть, ты таскаешь на плечах рельсы и позволяешь понукать собой этому подлецу, по фамилии Войкулеску, который завел себе засаленный блокнот и обмусоленный огрызок карандаша и командует тобой, как хочет: ты пойди, ты принеси, кричит на тебя и издевается над тобой, словно ты собака? Вот скажи мне, Купша, — Килиан, сдерживая гнев, хлопнул тяжелой огромной ладонью по кожуху станка, — скажи мне, почему ты до сих пор не приобрел специальность? Попробуй ответить, а то все пожимаешь плечами или бормочешь неведомо что. Ну, говори, не гляди на меня круглыми глазами, словно вол!

Купша открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но, услышав последнюю фразу, весь вспыхнул и так яростно взмахнул рукой, словно хотел наброситься на Килиана, однако тут же сдержался и повернулся к нему спиной, чтобы уйти. Но Килиан с неожиданным для него проворством подскочил и так крепко схватил его за рукав, что Купша застыл на месте. Не говоря ни слова, они хмуро смотрели друг на друга. Их побледневшие лица были похожи на каменные маски. Купша не выдержал первый и опустил глаза. Разминая пальцами стружку, он глухо заговорил:

— Время сейчас такое… Тяжело живется. Вы ведь не поймете, если я скажу…

— Значит, опять намазываешь на меня горчицу, — прервал его Килиан, оборачиваясь к Петре, который, прищурив правый глаз, поглядывал на Купшу, освобождая от зажимов уже готовую деталь. — Значит, снова хочешь меня разозлить? Если уж тебе так хочется с кем-нибудь подраться, то вот возьми эту трубу и стукни по голове Войкулеску, это он записывает тебе часы, он может и сослать тебя на каторгу, стоит только мне или другому хозяину завода сказать хоть слово! Ну, бери трубу и иди бей его по голове! — Килиан поднял с полу кусок толстой трубы, с помощью которого Петре зажимал детали, и протянул его Купше. Тот так удивленно посмотрел на трубу, так был поражен предложением Килиана, что и Килиан и Петре громко расхохотались.

— Бери, бери! — бархатным басом ласково проговорил Петре. — Бери, заодно посмотришь, как она сделана!

— Как дела у твоего малыша? — без всякого перехода обратился Килиан к Петре. — Поправился уже?

— Вроде поправился, два дня походил, но Викторица дала ему чего-то поесть, чего не нужно было, и у него опять поднялась температура. Я его опять уложил и дал только картошки да брынзы. Вот пойду с работы, зайду за доктором. Тот, которого ты привел, мне что-то не нравится!

— Не нравится? — засмеялся Килиан. — А почему он должен тебе нравиться? А если я тебе приведу двадцатилетнюю врачиху, тогда понравится?

— Не нравится он потому, — как бы не расслышав вопроса, продолжал Петре, внимательно следя за вращающейся болванкой, с которой дрожащий от напряжения резец снимал длинную, как проволока, стружку, — что смотрит в горло мальчишке издалека, словно на муху, которая в щи попала, или как Мирон смотрел в уборную, когда уронил туда часы.

Приятели рассмеялись, вспомнив, по-видимому, какое-то знакомое им происшествие.

— Ты забрал бутыль от Цугули? —