– Так ты говоришь, что ходишь? Тоже ходишь по свету? Хорошо! Верное дело. Славная доля. Так и надо: иди вперед и ничего не бойся. Иди до тех пор, пока не насмотришься на все это: на весенние ручьи и зелень первых трав, на цветущую алым цветом степь, на желтые листья, гонимые ветром, на серые тучи, лежащие на склонах гор по зиме… а насмотрелся – ложись и умирай. Вот так! Все просто, как эта жизнь вокруг нас. Мой народ живет просто, поэтому нам доступна мудрость… Хочешь, расскажу, что было, что будет и чем дело кончится? – Старуха лукаво, совсем как молоденькая, взглянула на Йонарда.

Германец, почти против воли, подал Сатеник правую руку ладонью вверх. Об этом способе смотреть в будущее он слышал достаточно, чтобы побаиваться.

– Что было, я и сам знаю. Чему быть, того не миновать. Скажи лучше, чем дело-то кончится?

Старуха рассмеялась низким переливчатым смехом:

– Дело? А какое дело-то, Йонард? Их у тебя столько, что не всякий за целую жизнь соберет то, что есть у тебя в твои двадцать с небольшим. Ха!

– Самое важное. – Йонард принял правила игры и улыбнулся старухе.

Она тихонько поглаживала протянутую ладонь высохшими, но сильными пальцами, но смотрела не на сплетение загадочных знаков судьбы, жизни и Венеры, а прямо в глаза северянина. Ох, давно никто не смотрел ему прямо в глаза с тех пор, как в них отразилось зарево горящего Рима. Иногда Йонарду казалось, что люди просто боятся смотреть на огонь, который он так долго носил в себе… боятся обгореть, что ли? Глупые. Те костры давно погасли. Роман вкушает сухой хлеб и горький мед чужой милости, старина Одоакр выжимает золото из виноградной лозы в собственном поместье, а Проба… вышла замуж и счастлива, наверное… Что еще может с ней быть? Муж ее, должно быть, писец или звездочет. Ученый человек, никогда не «осквернявший руки» оружием… Богатый, это уж наверняка.

Йонард привычно коснулся рукояти меча, который снял незадолго перед этим. Отблески огня горели на чеканной поверхности ножен. Северянин чуть изменил позу и легко потянул клинок на себя, когда Сатеник остановила его резким повелительным жестом:

– Не буди меча без цели!

– Цель найти нетрудно, – усмехнулся германец.

– Она должна быть достойной.

– Достойной чего? Жизни? Или смерти?

– Цена жизни – смерть, – веско сказала Сатеник, не отводя своего пронзительного взгляда, – цена свободы – холодность сердца. Лишь цену любви никто не знает.

– Цена любви – золото, – криво усмехнулся Йонард.

– Ты хотел бы, чтобы тебя полюбили?

– Меня уже любили. И не один раз.

– Что ты понимаешь в жизни, ребенок! Настоящее чувство не может вместить в себя сердце человека. Кто знает, зачем он живет? Никто не знает. И не спрашивай себя об этом никогда, не надо. Живи как живется, и все тут. Ходи по земле да смотри вокруг себя, и не люби никогда и никого, тогда и тоска не страшна… Но ты не слушай, что я тебе говорю, нет, не слушай! Это я от старости из ума выжила, болтаю невесть что. Одно только верное слово скажу тебе: берегись женщины. Я по глазам твоим вижу, что ждет тебя самое страшное испытание, какое только боги могут послать смертному – испытание любовью. Ты проиграешь его.

То ли от костра, подобравшегося слишком близко, то ли от чего еще, Йонарда бросило в жар. Ему вдруг показалось, что все мысли его, даже самые тайные, видны как на ладони, и не одной Сатеник, всей степи.

– Слушать не хочу больше о женщинах! Расскажи лучше о войнах и сражениях. Ты рассказываешь о древних битвах так, словно сама рубилась там, – глаза Берга полыхнули зеленым огнем.

– Мальчишка. Еще когда твоя мать не знала твоего отца, я уже водила свой род в походы на арохов. И все рода меня знали и слышали обо мне. Я стреляла из лука на четыреста шагов, и лишь немногие мужчины могли со мной соперничать. Посмотри, – старуха провела рукой по правой стороне груди, она была ровной и плоской. – Да, я вскормила своих детей одной грудью. Но им хватило жажды битвы и воли в моем молоке. Все они полегли в жестоких схватках…

Воспоминания затуманили темные глаза Сатеник, похожие на колодцы без дна. Йонард уже подумал было, не собирается ли мудрая и бесстрашная предводительница скфарнов по-бабьи пустить слезу. Нет конечно! Просто огонь угасал. Но кто-то подбросил хвороста, и при свете огня Берг понял, что ошибся.

– Сейчас все мое племя – мои дети, сыновья и дочери. Они – свободный народ, сильный и воинственный. Нас боятся. Нас всегда боялись и будут бояться, а значит – уважать. Хотя ты и сам скоро узнаешь, что уважение и страх могут держаться лишь на острие меча. Но мы уйдем непобежденные. Уйдем к своей судьбе, на колесницах, запряженных четверками золотисто-розовых нисейских коней. Не простые кони, сами Огонь, Вода, Земля и Ветер понесут эти колесницы. А править самой первой будет наш прародитель Скфарн. Он заберет нас с собой в лазурные чертоги своего лунного дворца, и там мы впервые навсегда распряжем коней и построим дома не на колесах, а на земле, ибо только там и есть наш единственный дом. Здесь, в этой степи, дома у скфарнов нет.

Йонард слушал древнее предание, и перед глазами его мчалась рдеющая багровым светом колесница, увлекаемая в иссиня-черную бездну небес золотисто-рыжими конями. Кони, словно каждый из них сам был живым воплощением огня, светились во тьме, рассекая в стремительном беге и время, и пространство. Тысячи золотых искр вспыхивали в гривах, струились вдоль мощных, гибких шей, оседали на длинных волнах хвостов и, не удержавшись там, срывались в бездонную пропасть – стрелы падающих звезд чертили в небе загадочные и таинственные узоры. Тихая и печальная мелодия звездного дождя заставляла сердце тревожиться и грустить о чем-то несбыточном, невозможном и от этого еще более желанном и необходимом.

Йонард не сразу понял, что эти чарующие звуки он слышит в действительности, а не в своем воображении, так увлекла его легенда рода скфарнов. Еще не придя в себя от удивительных видений, то ли наяву пригрезившихся ему, то ли в полудреме, он поймал себя на том, что напряженно прислушивается к нежному перебору серебряных струн и к сильному, широко разносящемуся окрест голосу певца. Он пел-рассказывал, вплетая в мелодию и звуки моря, и дыхание ветра, и звездопад…

– Рождалась мелодия дивная эта

И все замирало вокруг, вторя ветру,

Который, разбуженный гривой коня,

Летел вслед ему, нежно гривой звеня.

Певец рассказывал, что у одного юноши был любимый, неразлучный с ним крылатый конь. Когда юноша летел на своем белоснежном красавце с золотой гривой на свидание с возлюбленной, буйная грива и шелковый хвост коня издавали чудную мелодию. Все живое и неживое, даже солнечный ветер, «взрывающий из-под ног пыль золотую небесных дорог», по которым мчался крылатый, замирало в сладостном забытьи, слушая дивную мелодию. Но злая соперница в черной зависти отрезала коню крылья – и он умер. Велико было горе юноши, потерявшего друга. «И буйная грива, и шелковый хвост коня потемнели, намокли от слез». Но слезами горю не поможешь и мертвого не оживишь. Поэтому в память о своем неразлучном спутнике юноша сделал каркас из дерева, обтянул его шкурой, а конец грифа получившегося инструмента украсил головой коня. Из золотой гривы он сплел струны, а из хвоста сделал смычок… «Лилась над степями мелодия та и вдаль за собою звала. И солнечный ветер взрывал из-под ног пыль золотую небесных дорог…» Чем дольше вслушивался Йонард в слова песни, тем больше голос певца казался ему знакомым. Он силился вспомнить, где и когда его слышал, но точно вязкий туман окутывал память. Берг вопросительно глянул на старую Сатеник, так же неподвижно сидящую на кошме, поджав под себя ноги и глядя в огонь.