– У вас все? – спросила Лена Мюррхаге и опять закашлялась.

Ханс Кристиан очнулся, подошел к столу и выключил диктофон.

В лице старой дамы не было ни кровинки.

Влажный, скользкий бетонный пол в боксе. Глория изо всех сил старалась не потерять сознание, пыталась сообразить, что происходит, но, очевидно, в сознании случилась авария, порвались какие-то связи, и ей никак не удавалось соединить обрывки мыслей во что-то более или менее целостное.

Сквозь щели в потолке пробивался слабый свет, но утренний или вечерний – определить невозможно.

Грузовик ехал из Стокгольма несколько часов. Кого-то рядом беспрерывно рвало, кого – разглядеть не удавалось. Рвотные массы застревали в одежде и медленно высыхали, но она этого не замечала. И эта нестерпимая вонь…

Когда-то у нее был студент, страстный зоозащитник. Он рассказывал о шведском свиноводстве – гораздо больше, чем ей хотелось бы знать. Даже показывал фильмы, снятые скрытой камерой где-то на севере Упланда, – на свиноферме с животными обращались так безобразно, что кто-то написал заявление в полицию. Несмотря на неопровержимые доказательства, фермеры отделались символическим штрафом, вроде и приняли для вида какие-то меры, но через несколько дней все вернулось к старому. Глория тогда обратила внимание на грязную шкуру животных, залитый кровавой слизью пол. И какой-то уродливый, багровый комок. Студент пояснил – спонтанный выкидыш, поросенок с чудовищными врожденными уродствами.

Такое происходит постоянно, сказал он со страдальческой миной.

Но больше всего ее поразили не кровь, не грязь, не покрытая коростой шкура животных.

Глаза. Круглые, ясные глаза поросят. Ей тогда показалось, что они смотрят не на кого-то, а именно на нее.

Будто знают.

А теперь на их месте она сама. И она, и все остальные.

– Вальдемар! – неожиданно для себя самой крикнула она и тут же похолодела. Никто не откликнулся, зато все начали наперебой выкликать другие имена:

– Томми! Фрида! Фри-и-ида! ФРИ-И-И-ДА-А!!!

Потом все стихло, если не считать слабых голосов у противоположной стены. Какой-то мужчина залез на ограду и беспрерывно что-то говорил. Вначале призывал всех объединиться, выломать дверь. Потом обнаружил, что эти призывы не встречают никакого отклика, но все же нашел несколько человек, готовых выслушать его предложения.

– Если наляжем все вместе, может получиться. А если нет, то… Раньше или позже они будут вынуждены открыть, принести хотя бы воду, и если мы вместе…

– Никто не придет.

– А если? Мы должны быть наготове…

– Ты видел оружие? Если мы попытаемся убежать, начнут стрелять.

– Но если мы все вместе… если мы… нас же тут несколько сотен! Всех не расстреляют.

– Присмотрись… многие даже не встают.

– Он прав, – чей-то голос из темноты, – и лучше начать прямо сейчас.

Глория встрепенулась – ей показалось, она слышит голос Вальдемара, такой же сочный гётеборгский акцент. Но нет – этот намного моложе.

– Пока никого нет, надо воспользоваться возможностью, поднять ограду…

– Возможностью, – повторил кто-то. – Никакой такой возможности нет. Ограда наглухо забетонирована в пол. Мы уже попробовали.

– Но что-то ведь не забетонировано! Корыта? Жбан у двери?

– Всё на цепях.

Глория не вмешивалась. Аргументы пошли по второму кругу.

Иногда кажется, что Господь от нас отвернулся.

Вроде бы именно так сказал Вальдемар.

Глория не верила в Бога, но мысленно согласилась с ним. Отвернулся.

– А если встанем в пирамиду? Тогда можно дотянуться до потолка.

– Там тоже всё намертво.

– А если не всё? Свет же…

– Эти щели? Для воздуха. Ни единого шанса через них пролезть. Особенно нам…

– Откуда вам знать? Попробовать-то можно…

Внезапным и жутковатым диссонансом прозвучал чей-то истерический хохот.

– Соображай, что говоришь! Найди здесь хоть одного, кого можно удержать на твоей идиотской пирамиде. Пирамида…

Глория попыталась вытянуть ноги, но вскрикнула от боли. Охранник в Хувете пнул ее сапогом в сустав, словно целился. Она сжала зубы и постаралась дышать носом, дождаться, пока боль утихнет. У противоположной стены кто-то тихо всхлипывал. Она даже знала, кто это. Маленькая девчушка. Мать хотела напоить ее водой из ведра у двери, но девочку тут же вырвало. Глория уже пробовала ее утешить – дескать, они нас хотят напугать, но мы очень смелые.

А матери сказала вот что:

– Это их тактика.

Как раз те слова, которыми она пыталась успокоить саму себя. Юхан Сверд – тяжелый психопат, это ясно. Вполне может додуматься до чего-то в этом роде. Шоковая терапия. Эксперимент.

Наверняка какой-то тест. Их жизни ничто не угрожает.

Она потянулась. Попробовала согнуть ногу, но почувствовала свирепый укус боли. Надо бы наложить тугую повязку, но чем? Брюки и блузка, ничего больше на ней нет. Никогда не ощущала недостатки одежды так остро.

В соседнем боксе послышался стук. Какой-то мужчина молотил по железному пруту ограды башмаком, все сильнее и сильнее. Кто-то на него шикнул.

Глория опустила голову и закрыла глаза. Во рту пересохло – уже чувствовалось обезвоживание.

Наконец стук прекратился. Бунтарь утихомирился. Воздух с каждой минутой становился все тяжелее. Глория вдруг ужаснулась: наступила внезапная тишина. Даже девочка перестала хныкать. Почему-то это ей показалось особенно тревожным. Ребенок – единственное по-настоящему живое существо в этом загоне. Воплощенное требование продолжения жизни.

Прислушалась… Там, на свободе, идет дождь.

Или показалось?

Только не плакать, уговаривала Глория сама себя. Только не плакать. Если начнет плакать, остановиться не сможет уже никогда.

Ула Шёгрен каждый раз вздрагивал, когда крики пробивались сквозь грохот музыки.

Чертовы птицы.

Он с ужасом смотрел на бутылку в мойке. Проблема, и очень серьезная, заключалась в том, что бутылка пуста. Как он мог забыть? Что за чертовщина – Ула готов поклясться, что еще вчера она была полная. Даже пробка не отвинчена. Он повернулся поглядеть на часы – и не удержался на ногах. Упал и посмотрел на циферблат уже лежа. Выглянул в окно – парни от Росси не появлялись уже несколько дней. Убедились, должно быть, в его надежности и исполнительности.

Час? Уже час?

С трудом встал и оперся о мойку.

Что означает… что означает… а почему на дворе светло?

Посмотрел на часы еще раз. Ага! Вот оно что… час дня!