Беккерс и его почта перестали интересовать нас. Он все так же получал одну таинственную посылку за другой, иногда маленькую, вроде той, где были свалены мертвые кошки, иногда большую, длинную. Мы перестали ломать наши головы над этими загадками, тем более что и сам Фриц Беккерс никакими экстравагантностями не отличался. Изредка, по вечерам, он заходил ко мне, и не могу не признаться, что беседы с ним всегда доставляли мне большое удовольствие.

Но однажды случился крайне неприятный инцидент.

Нужно заметить, что маленькая моя приятельница становилась все раздражительнее и капризнее. В силу болезненного состояния, вызванного обострившимся пороком сердца, я относился к ней как к хворому ребенку – бережно, с нежной заботливостью.

Фрица Беккерса Энни ненавидела всеми фибрами души. Когда при ее посещениях он хотя бы на минуту заглядывал ко мне, то наша дотоле мирная беседа обострялась. Если дело доходило до бурных сцен, то они всегда заканчивались ее обмороком, а для моей Энни лишиться чувств было все равно что для обычного человека – чихнуть. Она лишалась чувств часто, при каждом удобном, а иногда и неудобном случае, а в последнее время без всяких видимых причин. Обмороки становились с каждым разом все более длительными, принимая весьма зловещий характер, и я стал бояться, что когда-нибудь она у меня на руках отдаст богу душу. Бедное очаровательное создание!..

Однажды Энни явилась ко мне оживленная, сияющая.

– Тетя уехала в Потсдам! – бросила она мне на ходу. – Я могу до одиннадцати часов оставаться у тебя!

Заварив чай, она уселась ко мне на колени.

– Ну, посмотрим, что ты там такое написал!

Энни перебрала листки и, видимо оставшись довольна прочитанным, крепко меня поцеловала! Да, тогда веселье и здоровье еще не оставили ее.

– Знаешь, – сказала она, – кажется, сердце мое глупое начинает поправляться!

Взяв обеими руками мою голову, она прижала ее к своей груди, чтобы я мог слышать ее биение.

Вечером она наскоро набросала на бумажке: «Хлеб, масло, ветчина, франкфуртские колбаски и яйца», после чего позвонила. К нам вошла хозяйка.

– Вот! Сходите, пожалуйста, за этим! – сказала она, передавая список. – Только вы уж проследите, чтобы провизия была свежая!

– Останетесь довольны, милая барышня, – ответила хозяйка, ласково поглаживая рукав блузы Энни своей заскорузлой рукой. Кажется, все хозяйки меблированных комнат в Берлине прямо-таки души не чают в приятельницах своих квартирантов.

– У тебя сегодня так мило, так славно! – повторяла Энни, улыбаясь. – Только бы этот отвратительный Беккерс не пришел!

А он был как раз легок на помине. В дверь постучали, и я бездумно бросил:

– Войдите.

– Я не помешаю? – как всегда, осведомился он.

– Разумеется, мешаете! Неужто вы сами не понимаете? – вскричала Энни.

– Я сейчас же испарюсь.

– Ах, да вы уже помешали… вы испортили весь вечер! Стоит вам только показаться, как все становится противным, отвратительным. Уйдите уже наконец! Чего же вы ждете? Вы – живодер!

Держась за ручку двери, Беккерс собрался было уходить – в комнате у меня он не пробыл и минуты, но Энни эти несколько мгновений показались вечностью. Она вскочила. Ее белые стройные пальчики судорожно впились в край стола.

– Разве ты не видишь, что он насильно остается здесь! Выдвори его вон, защити же меня! Вышвырни его, эту гадкую собаку!

– Уйдите, пожалуйста! – просящим тоном обратился я к Беккерсу.

Стоя на пороге, он еще раз посмотрел на Энни. Не забуду я этого взгляда – что-то необыкновенное, очень странное промелькнуло в его глазах.

Энни словно обезумела.

– Вон, вон, собака! – в исступлении кричала она. – Сгинь!

Вдруг голос ее пресекся, глаза выступили из орбит, пальцы, судорожно цеплявшиеся за край стола, медленно разжались, и она без слов, без стона, как подкошенная, упала на диван.

– Вот тебе и раз! – воскликнул я. – Опять обморок… ее сердце становится прямо-таки невозможным. Простите, господин Беккерс, бедная малютка очень, очень больна!

По обыкновению, я расстегнул ей блузку и корсет и стал растирать ее одеколоном, но ничто в этот раз не помогало.

– Беккерс! – окликнул я своего сожителя. – Будьте добры принести из кухни уксус.

Но и уксус не сработал должным образом.

– Погодите-ка, – произнес он, – у меня имеется кое-что другое, более действенное.

С этими словами он поспешно удалился в свою комнату, откуда через несколько минут вернулся, держа в руках какой-то разноцветный пакет.

– Зажмите-ка себе нос, ну хоть платком, что ли, – сказал он, вынимая из коробочки и поднося к носу Энни кусок персидской камфары. Запах от нее был так силен, что у меня на глазах выступили слезы.

Моя бедняжка вздрогнула; сильная, хоть и непродолжительная судорога потрясла все ее тельце.

– Слава богу, помогло! – воскликнул я.

Наполовину приподнявшись на локте, Энни широко распахнула глаза. Увидев над собой склоненное лицо Беккерса, она дико вскрикнула, прикусила губу и, отгородившись рукой, в следующую же секунду беспомощно упавшей, опрокинулась на диван.

– Новый обморок… да что же это такое! – вымолвил я.

И снова пошли в ход все известные нам средства – вода, уксус, одеколон. Даже и та камфара, заставившая бы чихнуть не только человека, но и мраморную статую, не помогла.

Припав ухом к груди Энни, я внимательно прислушался – ни звука; она не дышала. Схватив со стола ручное зеркальце, я поднес его к ее полуоткрытым губам – оно осталось чистым, не затронутым дыханием.

– Мне кажется, – осторожно заметил Беккерс, – мне кажется… Надо позвать врача, – быстро договорил он.

Я вскочил:

– Да, да! Разумеется, сейчас! На другой стороне, напротив меня, живет доктор, вы сходите пока к нему. Я сбегаю к моему приятелю, доктору Мартенсу, он квартирует совсем рядом, за углом…

Мы вдвоем быстро спустились с лестницы. Спеша к доктору Мартенсу, я слышал, как энергично стучал Беккерс в двери к жившему наискосок доктору. Бежал я что было сил; достигнув подъезда, я вдавил кнопку электрического звонка. Никто не откликался. Я вновь позвонил – с тем же успехом. Тогда я, прижав кнопку, не отнимал пальца от нее в течение по крайней мере нескольких минут. Неужто так никто и не откроет? Показалось, что я тут стоял и звонил ну никак не меньше тысячи лет.

Вдруг мелькнул отсвет – на пороге появился сам доктор Мартенс, в сорочке, туфлях и со свечой в руках.

– Ну, ну, – проговорил он, – что это вы подняли за трезвон!

– Поднимешь трезвон, коли вы заставляете ждать целую вечность!

– Простите, прислуга ушла, а я, оставшись один-одинешенек, переодевался, чтобы ехать на вечер. Ну, что же случилось?

– Пойдемте со мной, доктор, скорее, сию же минуту!

– Как? Так в одной сорочке и идти? Нет, позвольте