Тревога, которая, разумеется, косвенно усугубляла болезнь, шла от ощущения, что он совершенно бессилен перед обстановкой, царящей в стране.

Питер ван Хеерден происходил из бурской семьи. Вырос он в Кимберли и воспитывался в традициях буров. И соседи, и одноклассники, и учителя тоже были бурами. Отец работал в бурской же компании «Де Бирс», которая держала монополию на производство алмазов в ЮАР и во всем мире. Мать играла в семье обычную роль бурской женщины, покорной мужу, целиком и полностью занятой воспитанием детей и приобщением их к основополагающим религиозным идеям о богоданном миропорядке. Все свое время и силы она отдавала Питеру и четверым другим детям. До двадцати лет, когда он был уже на втором курсе капстадского университета Стелленбос, у Питера не возникало сомнений в том, правильно ли он живет. Университет Стелленбос слыл весьма радикальным, и, убедив отца позволить ему учиться именно там, Питер одержал первую самостоятельную победу. Поскольку он не находил в себе никаких особых талантов и не строил ошеломительных планов на будущее, то прочил себе карьеру чиновника. Идти по стопам отца и посвятить всю жизнь эксплуатации рудников и производству алмазов ему совершенно не улыбалось. Он изучал право, причем с удовольствием, хотя никакими особенными успехами и тут не блистал.

Все резко переменилось в тот день, когда кто-то из сокурсников предложил съездить в африканское гетто, расположенное в нескольких милях от Капстада. Словно в уступку веяниям времени группа студентов из чистого любопытства побывала в черном предместье. До сих пор радикализм либеральных студентов Стелленбоса носил сугубо словесный характер. И вот теперь произошел драматический перелом. Впервые они заставили себя увидеть — собственными глазами.

Для ван Хеердена это был самый настоящий шок. Внезапно он осознал, в какой нищете и унижении живут черные африканцы. Утопающие в зелени садов и парков особняки белых и трущобы африканцев, казалось, принадлежали двум разным мирам. У Питера в голове не укладывалось, как такое возможно в одной и той же стране. Поездка в черное предместье вызвала глубочайшее эмоциональное потрясение. Он впал в задумчивость, друзей сторонился. Много позже, анализируя свои тогдашние ощущения, он сравнил их с ощущениями человека, внезапно обнаружившего ловкую подделку. Но подделкой была не картина на стене. Фальшивой оказалась вся его прежняя жизнь. Даже воспоминания представлялись искаженными и недостоверными. В детстве у него была чернокожая няня. Самая ранняя и милая память детства — няня берет его на руки и прижимает к груди. А ведь она наверняка ненавидела его. Значит, не одни только белые жили в лицемерном, лживом мире. Черным африканцам, чтобы выжить, тоже приходилось скрывать свою ненависть к беспредельной несправедливости, которая была их уделом. Мало того, в стране, которая некогда принадлежала им, но была отнята, украдена. Сама почва под ногами, весь этот данный Богом, природой и традицией уклад оказался трясиной. Прочная, незыблемая картина его мира опиралась на позорную несправедливость. Вот что открылось ему в африканском гетто Ланга, расположенном поодаль от белого Капстада, на расстоянии, приемлемом с точки зрения творцов апартеида.

Увиденное затронуло его намного глубже, чем большинство других сокурсников. Пытаясь спорить, он понял: то, что нанесло ему тяжелую душевную травму, у друзей вызвало разве только сентиментальное сочувствие. Он видел грядущую апокалиптическую катастрофу, а друзья толковали о том, что нужно организовать сбор одежды.

Экзамены он сдавал, так и не оправившись от этого шока. А когда случайно попал на практику в Кимберли, своим рассказом о поездке в черное гетто довел отца до приступа ярости и понял, что и сам он, и мысли его все более бесприютны.

После выпуска ему предложили работу в Претории, в департаменте юстиции. Он сразу согласился, а так как за несколько лет хорошо себя зарекомендовал, в один прекрасный день его спросили, не хочет ли он перейти в разведслужбу. К тому времени он уже свыкся со своей травмой, так и не найдя способа ее залечить. Его «я» было расколото пополам. Он умело играл роль правоверного, убежденного бура, который делал и говорил то, что от него ожидали. Но в душе нарастало предчувствие надвигающейся катастрофы. Однажды иллюзия рассыплется в прах, и черные африканцы беспощадно потребуют отмщения. Поговорить ему было не с кем, и жил он одиноко, все более уединенно.

Очень скоро он понял, что работа в разведке дает много преимуществ. Ведь теперь можно было заглянуть в политические процессы, о которых общество в целом имело смутное или весьма неполное представление.

Когда Фредерик де Клерк стал президентом и официально заявил, что Нельсон Мандела выйдет из тюрьмы и запрет АНК будет снят, ван Хеерден подумал, что катастрофу, быть может, все-таки удастся предотвратить. Позорное прошлое не исчезнет никогда. Но может быть, вопреки всему у ЮАР есть будущее?

Президент де Клерк стал для Питера ван Хеердена кумиром. Понимая тех, кто видел в нем предателя, он не разделял их взглядов. Считал президента де Клерка спасителем отечества. И когда был назначен его личным информатором, воспринял это с гордостью. Скоро между ним и де Клерком возникло доверие. Впервые в жизни ван Хеерден чувствовал, что делает очень важное дело. Снабжая президента информацией, порой вовсе не предназначенной для его ушей, ван Хеерден помогал укреплять силы, которые построят в стране новое общество, без расового угнетения.

Вот о чем он думал сейчас в больничной палате клиники Брентхерст. Только когда ЮАР преобразится, когда Нельсон Мандела станет первым ее чернокожим президентом, неизбывная тревога, которая терзает его, уйдет прочь.

Дверь открылась, вошла африканка-медсестра по имени Марта.

— Только что звонил доктор Плитт, — сказала она. — Через полчаса он зайдет взять пункцию костного мозга.

Ван Хеерден удивленно посмотрел на нее:

— Пункция костного мозга? Сейчас?

— Мне тоже показалось странно. Но он говорил очень решительно. Вы должны лечь на левый бок, прямо сейчас. Лучше не возражайте. Ведь рано утром предстоит операция. Доктор Плитт знает, что делает.

Ван Хеерден кивнул. Он вполне доверял молодому врачу, но время, выбранное для пункции, все равно казалось ему странным.

Марта помогла ему лечь так, как надо:

— Доктор Плитт велел лежать не шевелясь. Совершенно спокойно.

— Я послушный пациент и выполняю распоряжения врачей. Да и тебя тоже слушаюсь, верно?

— С вами нет никаких проблем, — улыбнулась Марта. — Завтра увидимся, когда проснетесь после операции. Сейчас мне пора домой.

Девушка вышла, а ван Хеерден подумал, что ей еще час с лишним трястись на автобусе. Он не знал, где она живет, но скорей всего, в Соуэто.

Сквозь дремоту он услышал, как дверь отворилась. В палате было темно, горел только ночник возле кровати. В оконном стекле отразился силуэт врача.

— Добрый вечер, — сказал ван Хеерден, не двигаясь.

— Добрый вечер, ван Хеерден, — послышалось в ответ.