На следующий день, дождавшись полуночи, я опять отправился в старый форт, предусмотрительно захватив фонарь и лопату. В старинном сооружении уже кто-то был. Сегодня не спалось не одному мне. Робкий свет фонарика незнакомого визитера лизал замшелые камни. Я притаился у отверстия. Поставив фонарь на усыпанный бутылочными осколками пол, незнакомец ломом бил по стене, ища заветную нишу. Я неслышно вошел в помещение.

– Не старайся, Валерия. Здесь ничего нет.

Она вздрогнула, обернулась, уронив фонарь. Причудливые тени заплясали по каменному потолку.

– Ты? Но ты же сказал, что больше не придешь сюда.

– Верно, – на моем лице играла счастливая улыбка. – Но при этом постарался убедить тебя, что тетрадь покоится именно здесь. Ты оправдала мои ожидания.

Она закусила губу:

– Я хотела преподнести тебе сюрприз. Ведь у меня больше возможностей отыскать дневник.

Я усмехнулся:

– Интересно, ты сожгла бы его прямо здесь или там, куда отправились фотографии из альбомов подпольщиков?

Ее лицо превратилось в гипсовую маску.

– Выбирай выражения. Я не понимаю тебя. Зачем это мне?

Я усмехнулся:

– Да, со вторым журналистом, приехавшим раскапывать старую историю, ты вела себя осторожнее. Это был очень умный ход с твоей стороны – взять меня под свою опеку, поселить на даче и следить за каждым моим шагом.

– Я только хотела помочь, – у нее вырвалось какое-то хриплое карканье. – И помочь своим избирателям.

Я переминался с ноги на ногу. Мне предстояло сказать убийственную для Валерии фразу:

– Вторая часть дневника у меня. Прочитав ее, я все понял.

Странно, как страх портит женщину. Моя подруга на глазах превращалась в какое-то уродливое существо из скандинавских сказок: длинные белокурые волосы потускнели, приняли серый оттенок, глаза ввалились, бледная, с синевой, кожа обтянула череп.

– Ты… Ты нашел ее? Этого не может быть! Ее не существует!

– Существует, Валерия.

Ей не хватало воздуха:

– Но… Но…

– Все очень просто, дорогая. Оказывается, вторая часть дневника была передана Котиковым накануне казни сыну полицая Алексею, его бывшему ученику, с просьбой спрятать, но так, чтобы потом можно было найти. Мальчишка не успел сообразить, куда деть злополучный сверток, так как через два дня после казни подпольщиков пришли части Красной Армии. Его отца расстреляли на месте, а мать отправилась в тюрьму. Ее, правда, вскоре выпустили. Женщина понимала, что ей грозит, если она останется в Южноморске, поэтому взяла сына и увезла к родственникам на Урал. Спустя десятилетия, приехав сюда посетить родные места, молодой человек взял с собой заветную коробку и передал ее директору музея. Почему Клавдия Федоровна сразу не открыла ее и не ознакомилась с содержимым? Почему уникальный сверток валялся в хранилище столько лет? На эти вопросы способна ответить только директор. К счастью, она осталась жива.

Валерия слушала меня, затаив дыхание.

– Мне все время не давала покоя фраза, написанная Снежковой, – продолжал я. – Каких мертвых она имела в виду? Только теперь до меня дошло: это Светлана Фадеева, которую немцы бросили в ров вместе с подпольщиками, та Светлана, которая, оставшись в живых, дошла до Кенигсберга, та Светлана, которая скончалась десять лет назад, благополучно дожив до семидесяти.

Синие губы кандидата в мэры дрогнули:

– И что же? Мы обвиняем человека за то, что он по случайности не стал трупом? А недавние убийства в Южноморске уж явно не на ее совести.

– Да. Она виновата лишь в том, что выдала организацию Котикова, – согласился я. – И за это ей сохранили жизнь. Полицай Гаврилов намеренно промахнулся, лишь легко ранив девушку.

Валерия замотала головой:

– Допустим, это так! Но прошло столько лет! Ее преступление списано за давностью. У нее не было нужды валить все на Прохоренко.

– У нее не было, – согласился я. – Другое дело – ты…

– Я? – она отступила в темноту, и из пропитанного сыростью угла послышался ее деланый смех. – А я-то при чем?

– Тебе уже не хочется поведать избирателям о настоящем предателе организации Котикова? – поинтересовался я. – Впрочем, оно и неудивительно.

Из нагрудного кармана я вытащил фотографию:

– Тебе знакома эта женщина?

Чтобы моя бывшая подруга получше разглядела снимок, я направил на него луч фонарика. Однако это было излишним. Валерия задрожала всем телом. Она знала, чья это фотография.

– Отпираться бессмысленно, – доброжелательно посоветовал я. – Вы похожи как две капли воды. И неудивительно. Она твоя родная бабушка. Повторяю, отпираться бессмысленно. Любой милиционер, покопавшись в документах, подтвердит ваше родство.

Впрочем, Валерия и не думала отступать.

– Да, – глухо сказала она. – Это моя бабушка.

Женщина закрыла глаза и прислонилась к покрытой мхом стене. Она поняла: мальчишка, вначале показавшийся ей придурковатым, все же раскопал факты, которые никак не должны были просочиться в печать. Что написано во второй части дневника, она знала. Знала давно. Прошлое кинолентой мелькало перед ней. Любимая бабушка, самый дорогой человек. Жаль, что она не жила в Южноморске, хотя выросла в этих местах, и категорически противилась просьбам дочери и зятя переехать к Черному морю после того, как овдовела. Однако не это казалось странным Валерии. Приезжая в гости, бабушка старалась не ходить по людным улицам, при встрече со знакомыми переходила на другую сторону и ни словом не обмолвилась, что была членом подпольной организации Котикова. Девушка узнала об этом случайно, когда отправилась на экскурсию в музей со своими одноклассниками. С нескольких фотографий на нее смотрела молодая Светлана Фадеева.

– Почему ты скрываешь свое партизанское прошлое? – поинтересовалась внучка.

Старушка тяжело опустилась на стул:

– Видишь ли, – она погладила девочку по светлой головке, – на моих глазах произошли страшные вещи. Если я буду помнить о них, то не проживу долго. Думаешь, меня не приглашают на встречи ветеранов? – женщина улыбнулась. – Возможно, у моих друзей нервы крепче. Воспоминаний мне не пережить.

Тогда Валерия удовлетворилась таким объяснением и ни о чем больше не спрашивала бабушку. Та сама открылась ей перед смертью. Врачи вынесли неутешительный диагноз: рак. Четвертая стадия.

– Мне некогда ехать, – заявила мать. – Брошу работу – будем голодать. Отец тем более не поедет. Она ему никто.

– Никто? – поразилась Валерия. Марианна молча созерцала эту сцену, не говоря ни слова.

– Да, никто, – подтвердила мать.

Девушка тряхнула волосами:

– Тогда поеду я.

Родители сжали губы: