— Садитесь же, сударь, — сказала Анриетта, выбирая для себя стул с высокой спинкой, — нам надо многое друг другу сказать.

— Да, действительно, — эхом откликнулся Казанова и, тотчас обретя самообладание, добавил: — С чего же начнем? С Большого канала?

— Ну, забираться так далеко в прошлое нет нужды, — с улыбкой ответила Анриетта, — хотя можете не сомневаться, я никогда не забуду вашего…

— Я совершил оплошность, напомнив вам об этом, — признал он, — но тщеславие мужчин, с их точки зрения, никогда не бывает удовлетворено, особенно когда величайшее их желание — хорошо выглядеть в глазах…

— Ах, прошу вас, без комплиментов, — в свою очередь прервала его Анриетта. — Вы, наверное, знаете, мсье Казанова, что последнее время я вела весьма независимую, полную приключений жизнь и повидала мир и его обитателей гораздо больше, чем молодые женщины, которые проводят юность в тюремных стенах монастыря, а остаток жизни — в тюремных стенах брака…

Произнося слово «брака», Анриетта слегка покраснела, но Казанова едва ли это заметил, уже ступив на свою стезю.

— Брак — это тюрьма?! — воскликнул он, выступая в защиту этого института с укором и с пылом, граничившими в его устах с бесстыдством. — Назовите это лучше преддверием рая…

— Чем вам будет угодно, — докончила она за него. — Я не стану спорить. Однако я знаю, что многим женщинам брак обходится куда дороже, чем он того стоит. Это настоящее бедствие, от которого страдают и дети.

— Великий боже! — воскликнул Казанова, чьи планы рушились от столкновения с неприступной позицией этой девственницы, ибо он не ошибся в своих предположениях, что молодая Диана едва ли согласится на менее прочные узы. — Кого вы имеете в виду?

— Мою матушку, — просто ответила Анриетта.

Казанова чуть не состроил гримасу. Он-то приехал объясниться с молодой женщиной в любви, а говорят они о неудачном супружестве ее матушки. Разговоры о матери неизбежны и при определенных обстоятельствах даже желательны, но не тогда, когда молодой мужчина намеревается подвести беседу к предмету из предметов. Казанове хотелось отвлечь Анриетту от этой темы, и он без особой охоты уже начал расспрашивать ее про венгра, когда Анриетта, которая явно много думала и пыталась разобраться в мешанине мыслей и чувств, заговорила, стремясь высказать то, что лежало у нее на сердце, и даже не заметив, что он что-то сказал.

— Я должна вам рассказать о ней, — произнесла Анриетта, спокойно и одновременно сосредоточенно глядя куда-то за Казанову пристальным взглядом, какой бывает у людей, когда они стараются поточнее что-то вспомнить. — Все, что может вам показаться во мне таинственным, — или почти все… эта странная бродячая жизнь — то я в одном месте, то в другом… затем та последняя нелепая авантюра, когда вы застигли меня в форме офицера, — всего этого не было бы, если бы не брак моей матери. Я кажусь вам авантюристкой…

— Ах, нет! — возразил Казанова.

— Да, и, по всей вероятности, распутницей…

— Я не сидел бы здесь, ловя каждое ваше слово, если бы так думал.

Она повела рукой, как бы отметая слова, которые он неизбежно должен был произнести и которым она неизбежно не поверила бы, и улыбнулась такой горькой улыбкой, что Казанове стало больно. Он ненавидел страдания.

— Моя матушка была единственным ребенком в старинной и богатой — даже очень богатой — семье, чьи владения разбросаны по всей Священной Римской империи. Мой дед и бабушка по материнской линии были люди очень гордые, истые католики, всецело занятые собой и приходившие в отчаяние при мысли, что их семисотлетний род с замужеством дочери исчезнет. Я, пожалуй, не сообщу вам их имени — оно может прозвучать странно и даже, пожалуй, опасно, доведись вам произнести его не в том месте…

Она умолкла, видя, что Казанова начал ерзать, как бы спрашивая себя, какое это может иметь к нему отношение.

— Проявите немного терпения, — попросила Анриетта, — я должна вам рассказать об этом, чтобы вы поняли мою жизнь. Я не стала бы вам докучать, если бы вы…

Она умолкла, смутившись и преисполнив Казанову надеждой — скорее, чем уверенностью, — что она намерена сказать нечто способное ублаготворить его чаяния и себялюбие.

— Я счастлив внимать вам столько, сколько вы соизволите говорить, — попытался он пустить в ход галантность, — но ничто сказанное вами не может изменить мои чувства к вам.

Она жестом отмела это.

— Вы знаете такого рода людей — они есть в Италии, но в Германии и в Испании они зашореннее, преисполнены большей гордыни, и жизнь ничему не учит их. Мои родственники намеревались выдать маму за дальнего кузена, который принял бы их имя вместе с их дитятей и деньгами, но матушка…

Глаза Анриетты вдруг наполнились слезами, но она быстро совладала с собой и уже достаточно спокойно продолжала:

— Она влюбилась в моего отца и, зная, что просить согласия родителей бесполезно, поступила, как обычно — или, вернее, необычно — поступают в таких случаях: сбежала с ним. Возможно, в других обстоятельствах родители простили бы ее, ибо мой отец был человеком благородных кровей, но они не могли простить того, что он был протестантом, а австрийский двор не мог простить ему того, что он был французом. Он был из Прованса, и звали его маркиз д’Арси. И хотя меня всегда называют теперь Анриеттой, мое настоящее имя — Анна д’Арси.

— Ну и, конечно, все владения вашей матушки были конфискованы алчным правительством? — воскликнул Казанова, и Анриетта кивнула. — Что ж, — продолжал он с легким нетерпением, — все это, несомненно, очень неприятно и тяжело было для ваших родителей, но вас-то как это затрагивает? И если ваши родители были счастливы вместе, то соображения, о которых вы говорите, наверное, волновали их еще меньше, чем вас и меня.

— Они были очень счастливы, — медленно произнесла Анриетта, — особенно вначале. Но со временем у отца развилась роковая болезнь…

— Стал бегать за другими женщинами? — неосторожно предположил Казанова.

— Это не единственный мужской недостаток, — возразила Анриетта, пожалуй, немного цинично. — Нет, у него развился другой порок, типичный для французской аристократии: он не вылезал из судебных процессов. Под конец они разорили его и разбили сердце матушки, а ее смерть разбила сердце ему. Словом, я осталась одна всего лишь с несколькими бриллиантами матушки и несколькими десятками акров голой земли под Арлем…

Казанове начала надоедать эта история, столь заурядная и трагическая, что, решил он, видимо, правдивая. «Однако к чему она рассказала мне весь этот вздор? — спрашивал он себя. — Чтобы дать мне понять, что она — высокородная дама? Это и так видно. Или чтобы признаться, что она бедна? Стоимость ее бриллиантов в десять раз дороже моих дукатов, а какие бы голые ни были ее земли во Франции, это настоящее богатство по сравнению с тем, чем я владею в морской державе Венеция. Правда это или нет, но ее история ничего мне не говорит».

— Действительно, пренеприятное дело, — вслух произнес он и в надежде общим замечанием свернуть разговор с бесцельных воспоминаний на темы, которые могли бы привести к тому единственному, что интересовало его, — к любви, — добавил: — А вы заметили, насколько строже наказывает нас судьба за неосторожность, чем за низость?