— Их сменит Габетто, — отрезал кардинал. — Он вас дождется.

— Ваше высокопреосвященство, лучше… Пусть Габетто ждет нас столько, сколько это будет возможно.

— Мэтр Инголс сказал бы, что данная формулировка ему не нравится. Вас благословить?

— Не знаю… Нет, пожалуй, нет. Ваше высокопреосвященство, я не собираюсь умирать, я просто делаю свое дело…

— Благословляют не только на смерть, но и на дела, — суховато уточнил Левий. — Вы не замечали, что людям, которым предстоит расстаться, не о чем говорить? Даже готовые спорить ночь напролет друзья, даже влюбленные перед лицом разлуки либо замолкают, либо выжимают из себя бодрые глупости. Оставьте вашу вежливость на потом. Нам будет что обсудить, уверяю вас.

Эпинэ с благодарностью замолчал. Голова не желающей становиться добычей людской гусеницы, посверкивая факелами, миновала последний поворот, но хвосту оставалось ползти и ползти.

— Допивайте, — внезапно велел Левий, протягивая флягу с шадди. — Вам нужнее.

Допить Иноходец успел, а дальше из сумерек возник Жильбер. Произойти могло всякое, но Робер как-то понял, что дело в толпе за спиной, вернее в том, что пора драться. Адъютант мог бы и не докладывать, но на войне как на войне. То есть как положено.

— Монсеньор, нас догоняют… Карваль приказал перегородить улицу выше перекрестка…

Это для реки — выше и ниже, а для улицы? Может, просто «у чего-то там»? Закатные твари, какая же дурь лезет в голову перед боем, перед мятежом, перед казнью…

— Поехали, — решил Робер, но у Сэц-Арижа были и свои дела.

— Ваше высокопреосвященство…

Так и таскавшийся с лилией адъютант сунул находку кардиналу и отдернул руку, будто стебель начал жечься. Левий улыбнулся, но цветок принял.

— Удачи, дети мои! Господин Проэмперадор, напомните мне при случае объяснить вам и баронессе суть брака, как ее понимает святой Адриан…

— Напомню. Не волнуйтесь, я хочу увидеть Марианну. И жить я тоже хочу…

— В таком случае благословение уже с вами. Леворукий знает, в который за сегодня раз, — назад, мимо беженцев, под ожидающими, испуганными взглядами. Седой всадник на вороной мориске остался позади, рядом Жильбер и ночь. Мелькают факелы, редко, слишком редко блестят мушкеты. Если повезет, южане догонят Левия уже в полях, нет… Ну, значит, нет — куда денешься.

Кареты, повозки, тележки, тачки — факелов ближе к хвосту меньше, суеты и страха больше. И вдруг — песня. Как разрывающий предгрозовую духоту гром. Алаты. Едут, подбоченившись, за последними телегами и поют. Сабли в ножнах, но выхватить их — доля мгновенья.

Оседлаю я коня, гейя-гей, помни, милая, меня, гейя-гей…

— Живи[3], Эпинэ. — Карой с молодым парнем — адъютант? оруженосец? — отстают от своих на пару корпусов. — Догоняйте!

— И выживите…

Скоро мне врагов рубить, гейя-гей, а тебе любовь хранить, гейя-гей…

Прошли, скрылись за похожим на утюг домом, а песня ещё тянется алым сакацким плащом. Впереди грохот — южане, перегораживая улицу, опрокидывают телеги.

— Монсеньор, — объясняет подскочивший земляк с обмотанной тряпкой в горошек головой, — мы лошадей во двор завели. Так спокойней.

— Где Карваль и те, кто идет на Колодезную?

— За завалом у перекрестка… Вас ждет.

Дракко с трудом протискивается сквозь оставленную в баррикаде щель. Рядом — готовая ее заткнуть телега, на которую навалили что-то страшное и рогатое… перевернутый трактирный стол. А вот впереди, у перекрестка, и сам трактир; дом хороший, большой, ворота настежь… Жили себе люди, жили, кормили других, даже двери к лету покрасили, а пришлось все бросить и уходить. Дальше в переулке сгрудились солдаты и лошади. Никола держит под уздцы своего белоносого, рядом, ясное дело, Дювье с Мэтром Жанно, куда ж без них!

— Что тут у вас?

— Все в порядке, Монсеньор. Улицу, как вы видите, перегородили. Место не самое плохое, но и не самое лучшее: дом справа подгулял. Зато Благодатная тут не так широка, как дальше… Час продержаться можно спокойно.

— Отлично. Командуйте, а мы — на Колодезную.

— Нет, Монсеньор. На Колодезную еду я. Поверьте, так будет лучше.

— Точно, Монсеньор. Мы управимся…

И Дювье туда же! Значит, что-то узнали и опять, кошки их раздери, спасают.

— Никола, это мое дело.

— Нет, Монсеньор, мое. Его высокопреосвященство со мной согласен.

— Левия это не касается.

— Это касается меня, Монсеньор. Я никогда вас ни о чем не просил, а теперь прошу. Останьтесь здесь, его высокопреосвященство вам потом все объяснит.

— Мне объясните вы, причем сейчас.

— Монсеньор, нет времени. Для меня это очень важно.

— Генерал! — Парень в мундире стражника едва не сбивает Карваля с ног. — Эти… Мыльную прошли…

Спорить некогда, надо драться здесь, и надо успеть на Колодезную, Грейнджу там одному не управиться.

— Хорошо, Никола, будь по-вашему.

— Спасибо, Монсеньор. — Маленький генерал уже в седле, как и те, кому выпало драться через три улицы. Полсотни всадников, торопясь заступить дорогу прежде, чем к завалам выкатится толпа, срываются с места и пропадают в ночи, будто в трясине.

2

Баррикада была, мягко говоря, не Барсовыми Вратами, но и среди погромщиков Ворона не сыскать, все больше ызарги. Только ызарги, когда их много, сожрут хоть бы и волка, особенно если тот в западне.

Темная улица уходит во тьму горной расщелиной, из которой доносится глухой жутковатый гул. Судя по нему, покоя остается минут на пять, не больше. Слева — здоровенный склад. Каменный цоколь, а выше толстые бревна, редкие окошки забраны решетками, ворота где-то сзади. Склад, насколько Робер успел заметить, примыкал к другому, такому же. Вот справа, как и предупреждал Никола, хуже. Дом какого-то торговца, сейчас пустой и наглухо запертый, и сам был невысок, и ограда подкачала, и ворота во двор — как раз со стороны мародеров. А здание напротив, как назло, на целый этаж выше. Если там, наверху, засядут с мушкетами…

— Монсеньор, тут…

— Оставь, адъютант! Не надо глупых слов, надоело. Я и мои воины готовы встать рядом с тем, кто не бросает тех, за кого в ответе…

— Господин Бурраз! Что вы тут делаете?!

— То же, что вы делали у Дарамы. — Кагет завозился, утверждаясь на заваленной лавками телеге. — Не бойтесь, вам не придется выносить меня на руках…

— Вы хоть понимаете…

— Да. — Гортанный выговор почти исчезает вместе с громкогласием. А глаза у красавца-казарона серьезные и усталые. — Вы поставили стрелков на крыши?