– В твоем ведомстве знают, отчего она умерла? – спросила Аурелия.

– Рано делать выводы. Сейчас праздник, выходные дни…

– И все же о чем говорят?

– Очевидно, сердечный приступ.

– Ты в это веришь?

– Почему бы и нет? – Фрэнсис устроилась поудобней на стуле и с жадностью отпила холодного «Пино-Гри», которым угостила ее мать.

Аурелия улыбнулась мягко, сочувственно.

– Бьюсь об заклад, что у тебя что-то свербит в душе. Такие профессионалы, как ты, не могут так легко уверовать в естественную смерть. Правда?

– Папа сказал, что Клио никогда не жаловалась на здоровье. Да и для всех знакомых ее внезапная кончина была полной неожиданностью.

– А он точно знал, что она не была ничем больна?

– Я принимаю это на веру.

– Будь аккуратна в таких случаях. Жизнь не так проста, и ничего нельзя принимать на веру. Впрочем, какое мне дело до Клио! А моих советов насчет твоей работы ты все равно не послушаешь.

В голосе матери не было обиды, но все равно Фрэнсис стало неловко за пренебрежение к тому, что ей было так дорого в детстве и в ранней юности, а потом было отброшено ради иллюзорных мечтаний о полной самостоятельности. Аурелия, казалось, утеряла интерес к продолжению разговора. Заново наполнив стаканы прохладным вином, она молчала, вглядываясь в свой окутанный сумраком садик, и вроде бы наслаждалась тишиной и покоем.

– А папа когда-нибудь говорил с тобой о Клио? – вдруг пришло на ум спросить Фрэнсис.

Аурелия усмехнулась:

– Никогда. Нет, впрочем, однажды мы говорили о ней. После их первой встречи. Он что-то бормотал о какой-то слишком молодой для него женщине, об испытываемом им к ней уважении и о надежде встречаться с ней в будущем, хотя его возраст будет для этого препятствием. Их познакомили супруги Ван Фюрст, если мне не изменяет память. Потом Ричард о ней уже не упоминал вплоть до объявления о назначенной свадьбе. Тогда он по телефону осведомился о моих чувствах по этому поводу.

– Неужели?

– Именно так. Мы были в разводе уже достаточно долго. Ричард был вправе выбирать себе жену, какую пожелает, но все-таки обеспокоился тем, как я к этому отнесусь.

– И что ты ему сказала?

– А что я могла сказать? Сама подумай. Я ответила, что рада, раз он нашел наконец свое счастье, и поздравила.

– И благословила их брак?

– А как иначе? Я не хотела портить ему жизнь ни тогда, когда уходила от него, ни после разрыва. Наш брак, в конце концов, не получился, но не из-за того, что Ричард был плохим мужем.

– А потом о Клио вы больше не говорили? Ведь вы же не жили с папой на разных полюсах земли. Вы же регулярно встречались.

– Конечно. Большей частью мы говорили о вас, наших девочках, о том, посылать ли вас в летние лагеря, где вам лучше учиться, в Нью-Йорке или здесь, причем мы редко расходились во мнениях. Пару раз я ему намекала на то, что Клио слишком жестоко относится к вам, но он мои намеки не воспринимал.

– А ты не настаивала? Почему?

– Потому, что это была глухая стена, в которую биться бесполезно. Я помнила наизусть каждую твою жалобу на мачеху – а ты уже тогда отлично могла сформулировать свои претензии, почти как взрослая. Но ваши конфликты с мачехой по поводу нижнего белья или ваших нарядов для детских праздников вряд ли могли взволновать Ричарда.

Таких мелких, но весьма болезненных конфликтов случалось множество на протяжении коротких месяцев их общения с мачехой, но разве сейчас время вспоминать о них и требовать ответа от родной матери, почему та не потребовала от отца защитить своих дочерей? Какая мелочность, какая сентиментальность! Фрэнсис стало стыдно за себя, за такие свои мысли.

– Но ты не думай, что я вас не защищала, не откликалась на каждую вашу жалобу, не высказывала ее вашему отцу, пусть другими словами, но так, чтобы смысл все равно был ему ясен.

– И что?

– Любовь к Клио была вроде затычки в его ушах. – Аурелия осушила свой стакан и вновь взялась за бутылку, в которой оставалось совсем на донышке. – Мне неудобно говорить о покойной плохо, но и хорошего сказать нечего. Поэтому будем соблюдать мудрое, старинное правило – лучше помолчим и молча выпьем, – добавила она, подмигнув дочери, словно веселая разбитная подружка.

Скотт Бендлетон, известный в адвокатских кругах под прозвищем Тянучка, худенький миниатюрный человечек, обладающий, однако, глоткой, способной извергать громогласные звуки на протяжении многих часов, заканчивал свою речь. Его подзащитный, Уильям Говард Эвери-третий, отпрыск богатейшего семейства, а ныне ординарный мошенник, задремал, хотя находился в непосредственной близости от этого вдохновляемого высокой повременной оплатой громкоговорителя. Фрэнсис отделяло от Тянучки расстояние больше десяти футов, но все равно ее барабанные перепонки невыносимо страдали.

Из речи адвоката следовало, что Эвери неплохой парень и совсем не жулик, каким его представляет обвинение. Он был исполнен благих намерений вложить доверенные ему клиентами средства в прибыльные проекты. Он совсем не собирался приобретать на эти деньги новенький «Рейнджровер», огромную квартиру в престижном доме и яхту в двадцать пять футов длины с двумя двигателями по 150 лошадиных сил.

Это было некое затмение, сродни религиозному, тем более что обвиняемый – человек глубоко верующий, уважаемый прихожанин епископального храма Святого Франциска, верный супруг миссис Сисси Эвери, а также заботливый отец двух усыновленных мальчиков и одной девочки с отклонениями, требующих постоянного ухода. Тянучка гнул к тому, что его подзащитный, будучи таким идеальным гражданином, «тянет» на штраф не более миллиона долларов, хотя растратил или рассеял по воздуху чуть меньше четырех миллионов.

– Вот он – мой друг! Взгляните на него! – Адвокат, положив руку на плечо клиента, в нужный момент разбудил его и обратился к судье: – Билл Эвери испытал больше страданий, чем вы можете себе представить, ваша честь. Наша система уголовного преследования наказала его сверх всякой меры. Он уже стал изгоем в своей семье, в кругу своих соседей и бывших друзей, а также коллег по фирме «Митчелл и Эвери, советники по инвестициям». На него даже косятся прихожане церкви Святого Франциска, которая была для него вторым домом. Ему придется когда-нибудь объяснить своим детям, что с ним случилось, и просить у них прощения. Ему придется прожить остаток жизни с этим грузом на душе, с этим страшным чувством вины…

Тянучка задрал свое крошечное, как у гнома, личико к потолку, призывая небеса вступиться за обвиняемого.

– Я прошу вас, ваша честь, не усугублять в приговоре страданий моего подзащитного, уже и так жестоко наказанного за свои деяния.

Взгляд Тянучки, такой же прилипчивый, как и его прозвище, с трудом отклеился от каменного лица судьи Фрэнка Коуэна, который что-то записал у себя в блокноте, а затем выжидающе посмотрел на Фрэнсис: