Не потому ли в те короткие минуты, когда он оставался один, Николай снова и снова размышлял о своем предназначении, о судьбах огромной страны, доверенной ему Провидением? Кем должен он стать для своего народа?

…В России образ власти, государя, – и это Николаю Павловичу внушалось с детства – всегда неразрывно связывался с понятиями «отец» и «Бог». Оттого и вечное упование на царя-батюшку, и видение в нем помазанника Божия, заступника перед Всевышним за своих подданных. Но отец – это понятие родственное, стирающее грани… И подросшие дети нет-нет да и возомнят себя способными судить дела его, не сознавая, что поднимают длань и на святое – на Божью составляющую любой власти.

Да, в дни междуцарствия убедился Николай в верности суждения, что государь в России, как ни в какой иной стране, это – отец народа, сам патриархальный уклад жизни которого немыслим без отцовской власти. Неспроста триедины в сознании православных – Бог, царь и мир, как столпы национального самосознания, как формула «За Веру, Царя и Отечество!», за которую и живота не жалко. Горе тому государю, который, взойдя на трон, забудет об этом. Крах самой государственности и торжество безверия и беззакония – вот расплата, которая ждет отступника. Чтобы не допустить подобного, православному государю остается со смирением принять на себя крест ответчика за Россию перед Богом, крест отца нации, даже когда перед глазами страшная судьба собственного отца.

Николаю Павловичу было всего пять лет, когда его отец – император Павел Петрович – был задушен гвардейцами, этими верноподданными бунтарями, окружающими престол в ожидании чинов и наград и раскачивающими его, как только золотой дождь прекращается…

Николай Павлович боготворил и любил отца. Павел Петрович отвечал ему и его брату Михаилу взаимностью. Вспыльчивый и вздорный с придворными и со старшими сыновьями – Александром и Константином, Павел Петрович всегда был ласков с младшими мальчиками, много и охотно играл с ними, часто брал с собой на парады и воинские экзерциции. Как-то заметив, что Николай боится раскатов грома, нарочно повез его на артиллерийское стрельбище, где объяснил, что грохот в небесах есть учение небесной артиллерии. И страх перед грозой у мальчика прошел. А вот боязнь высоты осталась. Николай Павлович и теперь не любит выходить на балкон и подниматься на смотровые вышки. Такой же страх угнездился в нем и по отношению к гвардейцам-дворянам. Даже командуя дивизией и проявляя необходимую командирскую требовательность к подчиненным, он постоянно ловил себя на мысли, что вытягивающиеся перед ним во фрунт офицеры носят такие же белые шарфы, каким был умерщвлен его отец. Потому, когда императрица-мать Мария Федоровна рассказала Николаю о пророчестве его царственной бабки Екатерины, успевшей повидать своего третьего внука и восхитившейся его размером и басовитым криком как признаками будущего государя, он почти дословно повторил высказывание своего брата цесаревича: «Что вы, что вы, мадам, задушат ведь, как папеньку…» Оттого и не возликовал Николай Павлович, узнав о тайном завещании Александра передать престол ему, а не Константину. Понимал меру ответственности, равно как и меру опасности. И хотя его с младых ногтей готовили к управлению государством и своему особому предназначению как члена царствующей фамилии, он до самого последнего времени не чувствовал в себе такой готовности. Немало в том повинен был Александр Павлович, всегда державшийся с братом на расстоянии и требовавший от него строгой субординации. Правда, и Николай никогда не питал к брату родственных чувств. Не мог простить ему вольную или невольную причастность к смерти отца, попустительство и покровительство его убийцам. Не вызывали в Николае симпатии двуличие и непоследовательность Александра, прикрываемые радушной улыбкой. И так во всем: в человеческих отношениях, в дипломатии, во внутренней политике… Кому-кому, а Николаю было хорошо известно, что, управляя державой, брат ничего не сделал для своих подданных по собственной инициативе. Все его преобразования – не более чем продолжение реформ их покойного отца, который, несмотря на общее мнение, был государем мудрым и дальновидным. И дарование конституции Польше, и указ о вольных землепашцах готовились еще в недрах администрации Павла Петровича и, если бы не преждевременная смерть их творца, неминуемо были бы приняты еще лет двадцать назад.

По мнению Николая, был бы жив Павел Петрович, возможно, удалось бы предотвратить войну с Буонапарте, унесшую столько жизней русских людей и потрясшую всю экономику страны. Кроме того, он считал, что отец сделал многое, чтобы урезонить зарвавшееся дворянство и подготовить освобождение крестьян. Удалось бы ему все это, не было бы четырнадцатого декабря… Увы, история – не карета, ее вспять не поворотить! Впрочем, у людей остается право оглянуться на прошлое, сделать правильные выводы, чтобы в будущем не повторять ошибок. К сожалению, Александр никогда не пользовался этой возможностью. Воспитанный бабушкой в преклонении перед свершениями Петра Великого, он не избежал тех же ошибок, не обладая при этом ни петровской волей, ни его последовательностью. Подобно основателю империи, он распахнул двери в Европу, откуда вместе с потоком французских эмигрантов-роялистов сначала хлынули вольность и распущенность нравов, а после, вкупе с возвратившимися из-за границы полками, ворвался ветер бунтарства и революции, тесно перемешанный с духом масонства и ереси. И хотя незадолго до смерти у Александра хватило ума запретить все тайные общества, чужеродный яд уже глубоко проник в сознание тех, кто считал себя лучшими людьми Отечества, – молодежи из дворянских семей. Расхлебывать кровавую кашу, заваренную братом, пришлось Николаю Павловичу, лично водя преображенцев в атаку на каре бунтовщиков.

Да, оглянувшись назад, можно смело сказать: Николай не разделял исторических воззрений своего предшественника. В разговорах с самыми близкими людьми он называл Екатерину не иначе, как позором семьи, а Петра Первого революционером почище всяких там робеспьеров и риего. И хотя, в отличие от упоминаемого предка, в жилах Николая Павловича текла на девяносто процентов немецкая кровь, он свято верил в Россию и в ее самобытный путь. «На Сенатской меня и династию спас русский мужик», – в эти дни он не раз повторял эту фразу. Потомкам трудно будет в это поверить, но на самом деле не генералы и адъютанты, а простые русские люди в солдатских мундирах уберегли Романовых от гибели в этот страшный для них день. Русские люди с их верой в царя-батюшку не позволили темным силам захлестнуть страну в междоусобной войне…

Во имя сорока миллионов этих людей, оказавшихся более верноподданными, чем избалованное вольностями дворянство, и принял Николай Павлович на себя крест хозяина земли русской. Принял, потому что уверовал: русским людям не нужны все эти конституции и парламенты, а нужен заботливый государь и своя вера. Они одни и могут сделать народ счастливым!

Николаю вспомнилась дневниковая запись, сделанная, когда юношей он посетил Англию: «Если бы, к нашему несчастию, какой-нибудь злой гений перенес к нам эти клубы и митинги, делающие больше шума, чем дела, то я просил бы Бога повторить смешение языков или, еще лучше, лишить дара слова тех, которые делают из него такое употребление…» И то верно: нельзя механически пересадить ни традиции, как пытался сделать это Петр Первый, ни формы правления, как о том вечно грезят мятежники всех мастей. Нации чуждо то, что подается ей в готовом виде, а не рождается в глубине народного характера, исподволь становясь народным же обычаем… «Nos amis du quatorze», как окрестил царь злоумышленников, хотели именно этого – совместить чуждое русской душе «содержание» с привычной для соплеменников «формой» и в этом мало чем отличались от государя-реформатора, брившего бороды и заставлявшего русских бояр пить кофе и курить трубки. Ничего доброго, если не считать создания флота, петровские реформы, по мнению Николая, не принесли. Весь прошлый век сотрясали Отечество дворцовые перевороты и цареубийства…