Они познакомились на приеме в голландском посольстве. Случайно оказались за одним карточным столом. Потом встретились еще раз в Летнем саду. Раскланялись и пошли по аллее рядом. Не то чтобы Барон понравился Фоку. Нет, скорей напротив. В новом знакомом раздражало все: от трости с золотым набалдашником в виде головы Люцифера до улыбки, такой же широкой, как у самого Фока, но казавшейся искусственной, как парик или накладные бакенбарды. Однако Фок был тонким психологом. В Бароне он приметил черты, которые вряд ли понравятся в обществе, но весьма полезны любому полицейскому агенту – практицизм и отсутствие щепетильности. Слово за слово оказалось, что новый знакомый Фока не против сотрудничества с только что созданным по указу императора жандармским ведомством… При условии, если это будет оплачено. Барон сам предложил Фоку свои услуги, сказав, что знает, кто изнасиловал госпожу Араужо. Сумма, которую он востребовал за открытие тайны, несколько смутила Фока, но он пожертвовал ее из собственного кошелька, рассудив, что дело того стоит.

В одном из своих домов Барон устроил фон Фоку встречу с кучером, который отвозил в тот вечер несчастную иностранку. Кучер, трясшийся от страха, сначала напрочь отказывался что-то говорить, но деньги и угроза Фока отправить его на дыбу развязали ему язык. Он признался, что его наняла компания конногвардейцев во главе с кем-то, кого все величали «ваше высочество». По портрету кучер узнал цесаревича Константина Павловича. А еще указал место, где случилось преступление, – Мраморный дворец. Он тоже принадлежал брату царя. Словом, все улики налицо…

Как поступить с полученными сведениями, Фок не знал. Понимая, что правда не нужна никому, он в конце концов решил не сообщать о своем расследовании – ведь главного виновника никто не накажет, только себе навредишь. Однако папку с показаниями кучера надежно спрятал. Авось еще сгодится. Кроме того, утешением служило, что в лице Барона он приобрел нового полезного сотрудника.

Барон, и верно, оказался находкой для Фока. Через него Фок узнавал такие секреты столичной жизни, о которых не ведал в Петербурге даже генерал-губернатор, имеющий свою агентурную сеть. Да что там Милорадович – такой полнотой информации, какая собиралась теперь у Фока, не обладали ни столичный полицмейстер, ни начальник петербургского жандармского округа… Все это служило повышению престижа фон Фока, хотя и вызывало недовольство у других полицейских чиновников.

Вообще-то конкуренция разных ведомств немало вредила делу борьбы со злоумышленниками в империи. Фок неоднократно докладывал об этом министру внутренних дел, писал письма бывшему императору. Но тех, очевидно, подобное положение устраивало. Теперь же, когда создавалось «Третье отделение», как окрестил Фок новое детище графа Бенкендорфа, с этим надо было кончать. И в первую очередь навести порядок в Москве, откуда Фоку поступили новые сведения о противозаконной деятельности тамошнего губернатора Голицына, создавшего собственный сыск и противопоставившего его местной полиции и жандармерии…

5

– Вы, Михаил Яковлевич, что-то неважно выглядите… – Барон окинул собеседника пытливым взглядом, который не вязался с его слащавою улыбкой. – Должно быть, мало спите? Это, милостивый государь, в наши с вами лета – непозволительная роскошь. Себя надо беречь – живем-то один раз…

– Не получается, дорогой барон, – пожимая руку вошедшему, ответил Фок. – Прошу вас…

Они прошли в комнату с опущенными тяжелыми шторами, обставленную на манер гостиной. Барон приложил руки к натопленной изразцовой печи. Согревшись, расположился в кресле. Фок устроился напротив на просторной кушетке.

– Жизнь не потому коротка, что длится недолго, – продолжил Барон начатый в прихожей разговор, как бы напоминая, что их отношения с Фоком не укладываются в привычную схему взаимоотношений агента и его патрона, а скорее напоминают встречи сослуживцев или знакомых, – а оттого, что большинство людей не умеют счастливыми быть! Радостей, присущих молодости, они не помнят, а те, которые оставляет им зрелость, не ценят…

– По моему разумению, господин барон, – заметил Фок, – быть счастливым значит не желать невозможного…

– Как же мы узнаем, возможное или невозможное нас искушает, ежели не попробуем? Нет, надо успевать брать от жизни все, что она дает. Тогда и что-то сверх этого перепадет… Хотите, милейший Михаил Яковлевич, я поделюсь с вами секретом счастья? – глубоко посаженные глаза Барона хитро блеснули. Не дожидаясь ответа, он продолжил: – Ежели ты при любой расторжке покупаешь подешевле, а продаешь подороже, то счастье у тебя вот оно где! – он показал стиснутый кулак.

– Счастье, господин барон, переменчиво… – иронично произнес Фок. – А скажите, не ваши ли людишки в ночь после четырнадцатого обчищали карманы убитых на Галерной улице и были вспугнуты патрулем?

– Как вам сказать: мои – не мои… Все – твари Божьи… Я так разумею, сии мародеры, на кого бы они ни работали, поступили верно: мертвым денежки ни к чему…

Заметив, что Фок переменился в лице, Барон осекся и добавил примиряюще:

– Ну да знаю ваше правило, милостивый государь, не преступать закона… Посему не стану смущать вас подробностями… У меня для вас припасено кое-что поинтересней, – Барон открыл табакерку с монограммой, сунул в нос щепоть табаку и громко чихнул.

Фок терпеливо ждал. Он научился прощать Барону его sans-gene, которая, как правило, искупалась получаемыми от него сведениями.

– В одном из известных вам домов, коим я покровительствую, – деловито заговорил Барон, – третьего дни побывал молодой моряк, некий мичман Дивов из Гвардейского экипажа. Будучи в изрядном подпитии, он жаловался на планиду: дескать, Сибири ему не миновать – бес попутал вступить в тайное общество. Девка, какую он вызвал к себе в нумер, его утешала и принесла вина. Мичман, выпив еще, распустил слюни пуще прежнего и между прочим рассказал ей по секрету, что пленился уговорами одного лейтенанта, который недавно вернулся из американских колоний и служит якобы в Российско-Американской торговой компании, чье главное правление тут по соседству… Фамилия оного лейтенанта Завалишин, а звать его Дмитрием Иринарховичем…

Фок извлек из кармана сюртука записную книжицу и карандаш и по ходу рассказа Барона стал рисовать в ней какие-то одному ему понятные значки…

– А еще когда мичман опорожнил бутылку и был наконец утешен девкою… кых-кых, – не то хохотнул, не то закашлялся Барон, – он стал бахвалиться, что, мол, девка сия и не ведает, с кем она нынче проводит время… Дескать, esprits forts, к коим он принадлежит, будь к ним судьба благосклонна, сделались бы правителями в России, а царя… – он замолчал.

– Продолжайте, мой друг, – оторвался от своей книжки фон Фок.

Барон улыбнулся. Доносительство явно доставляло ему удовольствие:

– Так вот, их императорское величество со всем семейством грозился сей мичман стереть в порошок!

– Что, так и сказал: в порошок? – недоверчиво переспросил Фок.

– Слово в слово. Девка, передавая крамольные речи, даже повторить боялась. Все крестным знамением себя осеняла…