Да что там завтраки. Рылеев однажды решил завести у себя корову. И это в центре Санкт-Петербурга, где живут люди высшего света! Прокофьев попытался отговорить Кондратия Федоровича, но тот уперся: мол, молоко нужно для новорожденного сына Александра. И вскоре во дворе почтенного дома появилась буренка, наполнившая окрестности мычанием и «лепешками».

Но навоз и квас – еще полбеды. В голову богобоязненного и законопослушного Ивана Васильевича начали закрадываться мысли, что за этими странными, пропитанными табачным дымом и окутанными тайной рылеевскими сборищами кроется нечто, грозящее всему вокруг. «Может, это масоны, запрещенные императорским указом от двадцать второго года?.. – терзался Прокофьев. – Может, карбонарии?.. Но как тогда очутились здесь все эти князья и лощеные гвардейцы?» Он несколько раз порывался писать о своих подозрениях генерал-губернатору столицы графу Милорадовичу, но не осмелился…

Окончательно утвердился Прокофьев в страшных догадках в дни междуцарствования, когда квартира Рылеева превратилась в подобие осиного роя. Сходство с роем еще более усиливали черные вицмундиры офицеров гвардейского экипажа, золотые эполеты конногвардейцев и непрерывный гул голосов, доносившийся из гостиной начальника канцелярии. О чем спорили гости Рылеева, какие решения они принимали? Этого Прокофьев не знал и знать боялся. Но его ничуть не удивило, когда в ночь на 15 декабря за начальником канцелярии явились гренадеры-семеновцы во главе с флигель-адъютантом. По приказу последнего Иван Васильевич помогал опечатывать бумаги Рылеева. «Доигрался, голубчик…» – не без злорадства подумал Иван Васильевич, но тут же испугался и за себя, и за компанию: как арест начальника канцелярии отразится на них?

На следующее утро, когда в подробностях стало известно, что случилось на Сенатской, страх Прокофьева еще усилился… Вот придут и спросят: «А вы, господин директор, куда смотрели?» И уж совсем ушла душа в пятки, когда в течение нескольких дней арестовали двух других квартирантов дома у Синего моста: столоначальника компании Ореста Сомова и штабс-капитана Александра Бестужева, которые неоднократно столовались у самого Прокофьева. «Господи, спаси и сохрани!» – содрогнулся Иван Васильевич, когда до него через одного из адъютантов государя – акционера Российско-Американской компании – дошло высказывание нового императора.

«То-то хороша у вас там собралась компания!» – так якобы сказал Николай Павлович, допрашивая Сомова.

«Не видать нам теперь высочайшего покровительства как своих ушей! – такой приговор послышался Прокофьеву в словах молодого царя. – Вот ведь как бывает: отец облагодетельствовал, сын отказал в милости… Да тут и не до милостей: голову бы на плечах сохранить. Самому в числе злоумышленников случайно не оказаться. А то ведь у нас в отечестве так заведено: лес рубят – щепки летят…»

Снедаемый страхами, Иван Васильевич кинулся в кабинет, приказал служителю принести всю не опечатанную переписку компании, запер дверь и приступил к ревизии бумаг. Первым делом он отправил в огонь те из них, где его подпись соседствовала с размашистой подписью Рылеева. Следом полетели докладные Сомова и других подчиненных начальника канцелярии, оказавшихся арестованными. Потом дошла очередь до увесистых рукописей, содержащих различные прожекты. Последние Иван Васильевич сортировал на две стопки: в одну, которую следовало сжечь, отправлялись планы, за осуществление которых ратовал Рылеев, во вторую – все прочие.

Так перед Прокофьевым очутились записки флота лейтенанта Завалишина о переустройстве колоний в Америке. Лейтенант казался фигурой необычной даже среди гостей Кондратия Федоровича. Был он чрезвычайно юн, начитан и немногословен. Поговаривали о каких-то связях молодого человека в самых высших сферах. До Прокофьева дошел слух, что сам император Александр Павлович отозвал Завалишина из кругосветного вояжа для аудиенции. Состоялась последняя или нет – осталось тайной, однако юноша держался так высокомерно, что Иван Васильевич не сомневался: государь встречался с ним. Иначе зачем бы создавалась целая комиссия во главе со всесильным графом Аракчеевым для ознакомления с предложениями лейтенанта? Для чего бы такие влиятельные сановники, как Мордвинов, Нессельроде и Шишков, лично встречались с ним? И хотя, опять же по слухам, комиссия посчитала идеи Завалишина несвоевременными, но препроводила его проект в канцелярию главного правления компании, где Рылеев начертал на нем: «Взаимные пользы, справедливость и сама природа того требуют».

Вот эта-то надпись и смутила нынче Прокофьева. Он еще раз пролистал бумаги лейтенанта и не нашел в них ничего предосудительного или опасного. Но виза начальника канцелярии… Эти слова: «справедливость», «взаимные пользы» – оставили в нем смутное ощущение тревоги.

Иван Васильевич отложил рукопись, так и не решив, в какую из двух стопок определить ее. А пока суть да дело, он принялся сжигать другие бумаги. Это заняло много времени.

…Было далеко за полночь, когда Иван Васильевич прислонил кочергу к облицовке камина и с хрустом потянулся. Впервые за последние дни он внутренне расслабился, радуясь своей предусмотрительности. И тут ему послышалось, что у парадного звякнул колоколец извозчика. Прокофьев быстро подошел к окну. Продышал в замерзшем стекле глазок. В свете масляного фонаря ему увиделось, что у подъезда качаются какие-то тени. Новая волна страха ознобила душу. «Визитеры с добром в этакой час не являются!»

Директор метнулся к столу, где рядом со стопой бумаг сиротливо лежала рукопись загадочного лейтенанта. Сгреб ее и все остальные бумаги в кучу, потащил к камину и, не раздумывая больше, сунул в огонь.

2

В ту ночь свечи горели в кабинетах многих известных домов Санкт-Петербурга. Не гасили их и в личных апартаментах нового императора. Николай Павлович Романов, только что восшедший на престол ценой жизни более чем тысячи двухсот подданных и едва не лишившийся своей собственной, бодрствовал третьи сутки подряд. Это было вызвано государственной необходимостью. А по сути – невозможностью передоверить окончательное подавление мятежа кому-то другому. В списках заговорщиков, полученных от графа Дибича накануне 14 декабря, он, в ту пору еще великий князь, отыскал столько имен генералов, царедворцев или их близких родственников, что теперь не доверял никому. Даже отдавая распоряжения об аресте бунтовщиков своим флигель-адъютантам, Николай ловил себя на мысли, что не уверен в их точном исполнении. А сделать нужно было многое. Прежде всего необходимо срочно организовать комитет или комиссию по расследованию бунта. Кроме того, события на Сенатской ясно показали молодому государю, что нуждаются в реформировании и организация полицейского сыска, и система воспитания юношества. Были и другие дела, не терпящие отсрочки.

Николай Павлович взял за правило лично участвовать в первых допросах – хотелось взглянуть в глаза тем, кто осмелился поднять руку на своего императора. Многих он знал лично: с одними встречался по службе – с марта 25-го и вплоть до декабря будущий император командовал 2-й гвардейской дивизией, в которую входили Измайловский, Павловский, Егерский, Финляндский полки и Саперный батальон, с другими – на светских приемах. Допросы отнимали много душевных сил, но давали понимание, у края какой пропасти оказалась Россия…