Ночь настала черная, непроглядная. Одинокий фонарь на коче скудно освещал матку. Дежнев сам правил веслом, заменявшим руль, и вел судно во тьму. При слабом свете фонаря он едва видел гребцов, шумно дышавших, сопевших и напрягавших мышцы. У бортов, исчезая и появляясь, мелькали темные головы людей, отливавших воду.

Море словно отказалось вмешиваться в судьбу отчаянно боровшихся за жизнь людей. Волны становились меньше. Они лишь плескались у бортов и глухо хлюпали, ударяясь в нос коча.

Стожары мерцали над головами обессилевших людей.

В эту ночь никто не сомкнул глаз. Гребцы едва двигали отяжелевший коч, сидевший в воде чуть ли не вровень с бортами. Мореходцы не переставали вычерпывать воду, стоя на коленях или сидя на досках, настланных поперек коча.

Забрезжил рассвет. Сначала он нерешительно боролся с тьмой. Но вот под серым пятном, появившимся на востоке, проступила желтая полоса. Светлея, она поднималась все выше, а под ней загорелась красная.

— В толк не возьму, — недоумевал рулевой Зырянин, — что это за темень у правого края зари. Глянь-ко, дядя Семен, здесь зарю словно ножом сверху вниз срезает.

— Левее — свет, правее — тьма… — Бессон Астафьев развел руками.

— Туча, должно быть, — предположил Дежнев.

— Опять непогода? Этого не хватало, господи помилуй, — прошептал Ефим Меркурьев.

Но яркая оранжевая полоса вспыхнула над горизонтом, и высоко над морем, где казалась туча, сверкнул желтый свет, отраженный снегом. Левый край огромной черной глыбы, нависшей над морем, резко выделился на посветлевшем небе.

— Гора! Братцы, камень, гора! — крикнул Зырянин.

Дикая крутая скала поднималась из волн океана в какой-нибудь сотне сажен, украшенная тремя снежными вершинами. То был Олюторский мыс, оконечность выдавшегося на восемьдесят верст в море Олюторского полуострова. Буря занесла дежневцев на восемьсот с лишним верст дальше их цели — устья Анадыря.

Шум прибоя и плеск ниспадавших с горы потоков приветствовали мореходцев.

— Вот так утес! Сажен за триста высота-то[104], — определил Михайла Захаров.

Дежнев высматривал удобное место для высадки.

Волна ударила в борт и, окатив Сидорку, вплеснула в коч добрый десяток ведер воды.

— Эй! Не зевать! — крикнул Дежнев, принимая правило из рук Зырянина. — Шевелись на откачке! Навались, гребцы!

Измученные люди с новой энергией замахали веслами и ведрами. Но наполненное водою судно еле двигалось, а вода в нем прибывала, несмотря на откачку.

— Сбрасывай, робята, кафтаны, сымай сапоги! — распорядился Дежнев, видя, что судно вот-вот потонет.

Коч был в каком-нибудь десятке сажен от берега, когда волна вбежала в казенку.

— Тонем!..

Дежнев и Астафьев сбежали с мостика. Гребцы в последний раз взмахнули веслами, вскочили с нашестей и бросились на носовую часть плотика. Люди торопливо сбрасывали одежду. Легкий толчок встряхнул судно. Скрип гальки послышался под днищем. Мореходцы переглянулись.

— Мель!

— А ну, узнаю-ко я, что за глубина, — изрек Сидорка и спрыгнул в воду.

Вода доходила до шеи.

— Лишь тебе одному тут и идти, цапля, — напутствовал его Сухан Прокопьев.

— Прыгай и ты, рыбий глаз, пузыри пускать, — шутливо огрызнулся Сидорка. — Фомка, подай мне лопотину, пищаль да рогатину. Счастливо оставаться!

Подняв одежду и оружие над головой, Сидорка подвигался вброд к берегу.

— Камней под ногами прорва, чтоб ими водяной подавился!

— Ломай настил, ломай борта! Связывай плот! — приказывал Дежнев.

Часу не прошло, как все двадцать шесть мореходцев перебрались на берег, переправив на плоту оставшиеся сухими мешок муки, бочонок пороха, куль вяленой рыбы, несколько рыболовных сетей-пущальниц, припрятанных хозяйственным Захаровым, оружие, плотничий инструмент, меховую лопотину — все имущество, оставшееся у мореходцев.

На узкой бережине[105], служившей подножием утесу, мореходцы сушились у костра, где дымно горела морская трава.

Дежнев обследовал стены отвесного утеса, поднимавшегося за бережиной.

— Избег воды[106]дал нам пристать на эту бережину, — сказал Дежнев Захарову и Зырянину. — Скоро снова вздохнет Батюшко[107]. Надо выйти отсель на угор до полной воды. Проведайте-ко бережину один справа, другой слева. Ищите выход на гору.

Зырянин и Захаров ушли на поиск. Ефим Меркурьев замесил тесто и испек лепешки на всю братию, выказав изрядное искусство. Нестеров размочил и поджарил вяленую рыбу.

Зырянин и Захаров вернулись к горячим лепешкам. Захаров сообщил, что к востоку прохода нет. Там отвесные скалы выступали прямо в море. Зырянин был удачливее.

— В ста саженях — трещина в камне. Русло ручья. Там можно подняться, — сказал он.

Прилив начинался. Скоро море должно было затопить подножие утеса, давшее первый приют мореходцам. Дежнев стал готовиться к выступлению.

Бочонок с порохом вскрыли и порох разделили на тринадцать частей. Он был роздан тринадцати дежневцам, считая в их числе Материка и Вахова. Все они были вооружены пищалями, саблями, ножами, топорами, а некоторые — и рогатинами.

Из анкудиновцев только Калинко Куропот и Родька Григорьев получили пищали, но без пуль и пороха. Остальные одиннадцать анкудиновцев должны были нести снедь, медные котлы, несколько оставшихся от плота досок, плотничий инструмент, лопаты, зимнюю одежду и весла, предназначенные на шесты для пологов.

Косой хмуро держался в стороне и молча взвалил на спину свою ношу.

Бросив последний взгляд на место, где под водой исчез «Рыбий зуб», Дежнев тронулся в путь, сопровождаемый Фомкой и Сидоркой. За ними гуськом двинулись остальные мореходцы, соблюдая назначенный порядок.

Цепочка людей поднималась по крутой и узкой трещине; под ногами мчался поток, то и дело приходилось задевать плечами шершавые базальтовые стены. Мореходцы вышли из трещины высоко на горе и остановились на площадке, покрытой снегом.

Дежнев вынул из сумки круглую костяную коробочку, осторожно снял с нее резную крышку. Стальная стрелка матки, волнуясь, дрожала в ней, насаженная на иголку. Дежнев оглядывал горизонт, сверяя наблюдения с маткой.